Рождение человечества. Начало человеческой истории как предмет социально-философского исследования

Но даже уникальная форма стадности не спасала троглодитид от некоторых странностей поведения. Прежде всего, мы говорим о чрезмерном, не согласующимся с реальными потребностями, производстве так называемых каменных «орудий труда». Палеолитические стоянки зачастую буквально усеяны стереотипической продукцией каменной индустрии разной степени готовности, подавляющая часть которой никогда не использовалась. Но если каменные отщепы и ядра хотя бы частично находили себе применение, то существуют такие памятники палеолита, сама возможность утилитарного использования которых сомнительна. К ним отнесятся чашевидные углубления в скальной поверхности, обнаруженные в 1992 году в пещере Аудиториум в Центральной Индии австралийским исследователем Робертом Беднариком, датируемые финальной фазой нижнего палеолита149. Еще не менее 500 таких углублений, тоже датируемых финалом нижнего палеолита, обнаружил в 1996 году в пещере Дараки-Чаттан, в 400 километрах к юго-западу от первой находки, индийский профессор Гирирай Кумар150. В 2004 году появились сведения об аналогичных находках в Южной Африке151. Все они хронологически не могли быть созданы Homo sapiens, но подобные им более позднего времени уже были известны ранее, – речь идет о чашевидных углублениях в пещере Ла Ферраси во Франции и на реке Муррей в Австралии, – они были созданы людьми. Исследователь «палеолитического искусства» П. А. Куценков, от которого мы почерпнули эти сведения, на их основании делает вывод, «что между ископаемым неоантропом, палеоантропом и архантропом [так у Куценкова, правильнее – археоантроп – прим. В. Г.] существенной поведенческой разницы не было»152. Мы принимаем этот вывод лишь отчасти.

Куценков, по-видимому, прав, сближая поведение палеолитических гоминид и аутичных детей на основе потребности тех и других в аутостимуляции и видя в так называемом палеолитическом искусстве следы такой стимуляции. Проведя несложные расчеты, он обнаружил, «что население палеолитической Европы было охвачено настоящей манией рисования. Такое можно объяснить только тем, что в основе этой деятельности лежали органические потребности, неудовлетворение которых, очевидно, угрожало самому существованию вида»153. В другом месте он доказывает, что наскальные изображения верхнего палеолита, поражающие нас своей гиперреалистической техникой, создавались людьми еще не говорящими (или недостаточно хорошо говорящими) на основе эйдетической памяти, в современной норме характерной для совсем маленьких детей и опять же аутистов154, – и это тоже звучит убедительно. Вот только неужели не очевидна при этом разница между нескончаемым рядом одинаково оббитых камней или отверстий в скальной поверхности и изображениями совершенно конкретных животных, отпечатавшихся перед тем в эйдетической памяти? И если с тем, чем стало «искусство» начиная с эпохи мезолита, у поздневерхнепалеолитических изображений мало общего, – о чем пишет Куценков, – то разве не еще меньше его со стереотипическими памятниками нижнего и среднего палеолита? Да, иногда неоантропы создавали такие же углубления, какие до них и отчасти одновременно с ними создавали палеоантропы и, возможно, археоантропы, но иногда они создавали и уже совсем несвойственные троглодити-дам уникальные изображения. Подчеркнем: дело тут совсем не в сложности техники, а в том, что изображения не копировали друг друга, мало повторялись, а если повторялись, то все же были копиями с единого образца, подсмотренного в природе и «застрявшего» в эйдетической памяти, а не стереотипической цепью имитаций, следствием неадекватного рефлекса. В этом мы видим существенную разницу между поведением троглодитид и поведением Homo sapiens, которой, к сожалению, не сумел увидеть Куценков.

Интересно, что аналогичную разницу Куценков видит, говоря об отличии палеолитических изображений от появившегося много позже традиционного искусства155, но отчего-то не замечает ее, когда обращает свой взгляд назад – от потомков кроманьонцев к их предкам. Почему так случилось – мы не знаем, хотя признаем, что стереотипизм традиционного искусства сильно отличается от палеолитического стереотипизма – и не только внешне.

В целом, оценивая результаты исследований Куценкова, изложенные в монографии «Психология первобытного и традиционного искусства», а также ряде статей и докладов, приходится отметить, что в общеметодологическом плане они являются шагом назад от Поршнева. Прежде всего, это связано с тем, что Куценков отверг палеопсихологический понятийный и терминологический аппарат Поршнева, а вместе с ним – неотделимую от него теорию начала человеческой истории как диалектического перехода от интердикции к суггестии. При этом Куценков не предложил никакой адекватной замены, удовлетворяя свои гносеологические устремления эклектической кашей.