Рождение державы

— Ага. — Она отвернулась и задвинула монеты куда-то в складки одежды, затем повернулась ко мне лицом, перекрестилась и поклонилась. — Дай Боже тебе, благородный Михаил, крепкого здоровья и долгих лет жизни.

— И тебе, дорогая Ирина, желаю счастливой судьбы, — также перекрестился и склонил голову в ответ.

В это время подошел взволнованный Данко и стал переминаться с ноги на ногу. Видно, что-то хотел сказать.

— Ну говори.

Он склонился ко мне и на ухо прошептал:

— В общем, сир[15], я это…

— Да не мямли, говори.

— Хочу признаться, на исповеди сказал, что поклялся служить князю, который поставил целью своей жизни вернуть Софийский Собор в лоно материнской православной церкви.

— Еще что говорил?

— Ваше имя назвал, сир. Затем все о своей жизни рассказал.

— А грехи батюшка отпустил?

— Да…

— Вот и отлично, ты сделал все как надо.

В это время подошел Антон.

— Слушай, — сказал ему и кивнул на Ирину, — а проводи-ка крестную домой. И еще, я ей предложил отправиться вместе с нами, у нее в жизни возникли некие проблемы. Короче, как крестная крестному, она тебе сама должна рассказать, но ни славянских наречий, ни испанского языка она не знает, так что позже поведаю. Ничего, Ира, — повернулся к ней и сказал по-турецки, — если отправишься с нами, всему научим. Это предложение от чистого сердца, так что не прощаюсь, а говорю до свидания.

— До свидания, благородный Михаил, мы с братиком подумаем. — Она еще раз поклонилась и вместе с Антоном заспешила к выходу.

Мы с Данко пошли следом, но по пути внезапно встретились с тем самым степенным батюшкой, который правил службу и проводил обряд.

— Уже уходите, дети мои? — спросил он, но посмотрел именно на меня, его глубокие, темные глаза были внимательны и настороженны, словно он говорил с человеком, от которого можно было ожидать незнамо чего. — А не хочешь ли и ты исповедью облегчить свою душу?

— Не готов я, отче. Сейчас вы воспримете мои слова как исповедь тронутого умом недоросля. А вот осенью у вас появятся основания мне верить, тогда-то и исповедуюсь. Мало того, буду просить аудиенции у Вселенского Патриарха. А так, да, грешен я, отче, очень.

— Что ж, склони голову. — Я немедленно склонился, а он укрыл меня епитрахилью[16] и прочитал молитву, затем отпустил грехи и перекрестил. — Иди с Богом. Не греши, и пусть поступки твои будут богоугодны.

В прошлой жизни, честно говоря, особо набожным человеком не был, к тайне исповеди относился несколько настороженно, да и во многих священнослужителях видел не слуг Господа, а бизнесменов. Но сейчас-то точно знал, что среди православных служителей еще не успели родиться уроды (в прямом и переносном смысле этого слова), которые торговали бы интересами собственной церкви. Тем более церкви-мученицы, находящейся во враждебном религиозно-политическом окружении и потерявшей свои важнейшие святыни. И не мучила меня никакая шпиономания в стенах этого храма, и не боялся, что буду продан недругу.

Сейчас идеологий типа марксизма, ленинизма, сталинизма, фашизма, шовинизма еще нет. И надеюсь, что уже никогда они не появятся. Сегодня единственно действенная идеология — это религия, и без поддержки того или иного течения, а главное, людей, его исповедующих, любое начинание, особенно развитие государственности, можно хоронить сразу. Ибо за веру на костер готов взойти даже крестьянин, а слово, сказанное пред ликом Господа, значит больше и будет исполняться крепче, чем самый важный международный договор, подписанный монархами разных стран.

Хозяин дворца объявился только в четверг вечером. И то, если бы не обязательный намаз по случаю затмения луны, то кто знает, когда бы султан изволил прекратить свое веселье в перерывах между погонями за очередным стадом джейранов.

Все это время мы просто бездельничали и отдыхали в праздности и роскоши, ежедневно посещали бани и бессовестно пользовались услугами нежных мавританок, приставленных к каждому из нас для услады мажордомом Анри. Правда, часа по три проводили в фехтовальном зале.

Али Фарид-паша был мужчиной лет пятидесяти, немного грузноват, но выглядел крепким и бывалым воином. Когда слуга завел меня в кабинет, шевалье д’Оаро уже был здесь и о чем-то увлеченно рассказывал, а когда увидел меня, резко прервался и представил:

— Идальго Жан де Картенара.

— Ас-саляму алейкум, бейлер-бей, — поклонился ему.

— Ва-алейкум ас-салям. Ты знаешь арабский язык?

— Нет, только тюрк-дили[17].

— Наливай себе вино и присаживайся. — Хозяин кабинета кивнул на столик с графином и бокалами и, дождавшись, пока я уселся на невысокий пуфик, вопросительно посмотрел. — Итак, идальго, твоя просьба мне понятна, Гийом все рассказал. Однако ты должен знать, что с испанским королем мы никаких дел не имеем, он наш враг.

— Ваше сиятельство…

— Называй меня бейлер-бей, — сказал он, попивая вино мелкими глотками. В этот момент он был похож на правоверного мусульманина точно так же, как я на балерину.