Рождение Клеста

— Так ты скажи: неужели никто не хотел переспать с тобой? — Малёк всё никак не мог угомониться, и думал только об одном. Рассказы про гнойные хвори ему были совсем не интересны.

— Может, и хотел, — девушка сверкнула на него зубками. — Да только не получилось бы. Меня же постоянно охраняли два страшных головореза, разве только на ночной горшок без них оправлялась. Да ты что, не видел их, что ли? — когда я к вам в шатёр приходила. Да, вот они, эти самые, и ходили со мной везде по пятам. Чтобы не сбежала, и чтобы ни один волос с моей головы не упал. Так что если бы ко мне кто и сунулся со своим стручком, то они мигом бы отрезали его под самый корень. Или даже до горла.

И Солнышко задорно захохотала, покачиваясь. Любуясь ею, мы тоже невольно заулыбались.

Наконец, настало время расставания с нашими провожатыми. Признаться, я до последнего мгновенья не верил, что нас выпустят живыми: думал, отведут подальше от стойбища, да и порубают, чтобы про болезни ханских детей не трепали направо-налево. Мечи ведь нам не вернули, а топорами от всадников нам вдвоём не отмахаться. Но Пресветлый, видать, укрыл нас своим покровом от лихой смерти: не очень-то я верю в благородство этих степных дикарей, которым человека зарезать — проще, чем мне высморкаться.

Командир отряда сопровождения что-то прокашлял мне с шипением, указывая конской плёткой вдаль, всадники дружно заулюлюкали (примерно так же, когда окружали нас и брали в полон), оскалились и стремглав рванули вправо-влево, разворачивая назад. Как-то сразу стало тише и спокойнее — как будто камень с души свалился.

Нам, как я говорил, великодушно дали мешок с припасами в дорогу, но вот только наши родные мешки исчезли сразу же после прибытия в степняцкое стойбище: то ли мальчишки им сразу же ноги приделали, то ли те, кто телегу от мальчишек караулил, — попозже. Но, сохранив головы на плечах, мы за пропавшие сидорки не тужили, хотя там оставались нужные или милые сердцу вещицы: шило, нитки, иголки, платочек от подружки. Безжалостная война отняла у нас всё, что связывало нас с далёким родным домом, и даже изрядно затёрла память. В голове остались только картинки струящейся крови, сражений, крики, горестные дымы пожарищ, тоскливые глаза сельчан, приёмы борьбы и боя, изученные или применённые, да желание иногда напиваться в компании с отвязными девками до умопомрачения.

Милка неторопливо шла в сторону, указанную степняком; покачивалась и тряслась телега. Мы жевали выданные нам сушёные фрукты: приторно-сладкие, вязнущие на зубах, но отдающие кислинкой.

— М-м-м-м-м, — Солнышко даже жмурилась от удовольствия. — Как конфеты. Буду девчонкам своим рассказывать, как ханские угощения ела, будто королева какая.

— Э-э-э-э, да когда ж ты теперь увидишь ещё этих девчонок! — осадил её приземлённый Малёк. — Пока до своих дойдём, пока война кончится, пока в гости соберёшься… Едва ли вообще домой попадёшь когда-нибудь. Да и мы тоже вряд ли.

Девушка мгновенно обозлилась:

— Да чего ты болтаешь! Я свой город люблю и жить в другом до самой смерти не собираюсь! Я там родилась, и отец мой туда вернётся! А где же ещё мне с ним встретиться?

— Ну, ты загадала! — изумился Малёк, не в силах понять очерствевшей душой чужие человеческие родственные чувства. — Его, может, и в живых уже нет. Война людей разбрасывает по всем землям — обратно мало кто вернётся, скорее всего, а тем более пленные: их наверняка в Нихелию угонят, с концами. Брось, не думай: так оно будет легче…

— Дурак! — воскликнула девушка со слезами в голосе, и я, правивший повозкой, услышал сзади звук смачного удара, а потом безудержный плач взахлёб.

Конечно же, дурак. Мог бы сразу сообразить, что нельзя рубить свою солдатскую правду-матку на чуткой девичьей душе. Солнышко хоть и повидала крови побольше нашего, но при этом боролась за жизнь, а мы — за то, чтобы отнимать жизни. Это же надо понимать разницу: у неё совсем другие чувства, она к живому общению тянется, к возврату к мирным будням, где есть родительское тепло. Да, мы по-разному смотрели на вещи: у нас-то с Мальком с родителями отношения не клеились, и нам легче было терпеть издевательства одинокого старика, чем поддерживать с ними семейные узы, но мой друг всё же мог быть и посообразительней… Вот и получил свою честно заслуженную оплеуху.

Миляга по-прежнему шла неизменным шагом, не понимая людских страстей, а летнее солнце припекало всё сильнее. Местность тут была степная, а я понятия не имел, есть ли тут речушки, и по каким признакам их нужно искать. Молодёжь, изжаренная солнечными лучами, прекратила драку и, утомлённая, сидела тихо, сберегая силы.

— Малёк, — сказал я, не оглядываясь, — ты хорошо запомнил того хмыря, которого мы в степи встретили, возле Гренплеса?

— Ну, запомнил, — буркнул друг, подавленный ссорой с подругой.

— Узнать сможешь?

— Да… Ну, наверное, узнаю как-нибудь…

— Если встретишь — убей его. Даже если нам за это будет вечная каторга.

— Тебя не понять никак. То — не убивай, то — убей.