Рождение командира

Н. Емельянова РОЖДЕНИЕ КОМАНДИРА РАССКАЗЫ

ВО ВЕСЬ РОСТ (Быль)

Между нашими и немецкими окопами выросла высокая, спелая рожь. Рожь уже начинала осыпаться, но здесь, на смоленской земле, никто не убирал ее, и она стояла густой стеной. Редкие кусты орешника поднимались над ней.

В наших траншеях врезаны ячейки в сторону немцев для наблюдения за передним краем противника. Бойцы дежурят в них поочередно круглые сутки. В третьей роте одним из таких наблюдателей стоял Рамин.

Рамин был человек немолодой, приземистый, широкоплечий, прочный на вид. Отец его, мордвин по национальности, выехал в Чебоксары, так что родиной Рамина стала Чувашская республика. С германцами он встретился под Волынском еще в первую мировую войну, был метким стрелком, исправным солдатом. В самом начале гражданской войны Рамин пошел в Красную гвардию, а потом и в Красную Армию: служил в Казанском полку и прошел с ним боевой путь от Казани до Иркутска.

Рамин всегда отличался спокойной рассудительностью. В гражданскую войну наши под Мариинском окружили ночью дом, где было человек пятнадцать колчаковцев, и уже замахнулись бросить в окно гранаты… «Постойте, — сказал Рамин, — я зайду погляжу». Он вошел тихо в избу, отобрал у спящих оружие и сложил его у двери. Колчаковцев взяли в плен без выстрела.

Двадцать лет Рамин сеял и убирал хлеб в своей Чувашии, был крестьянином и колхозником, а в сорок первом году снова стал солдатом. Сразу же в полку отметили его хладнокровие и исполнительность. «Умрет, но сделает», — стали про него говорить командиры.

Однажды летом, на второй год войны, Рамин попал во время боя в пулеметную роту. Положение было трудное. Рамин пулеметчиком не был, и его оставили подносить патроны. Заметив, что расчет вышел из строя и у пулемета остался один наводчик, Рамин подполз к наводчику, сержанту Кольгину, поглядел на него, как всегда смотрел — с готовностью помочь, и остался около сержанта вторым номером. Потом вместе они и из боя вышли невредимыми.

Вот этот самый Рамин и был наблюдателем в третьей роте. Стоял он на своем посту и по два, и по три, и по нескольку часов подряд. Случалось ему стоять и утром и уже прохладными ночами. И всегда он с жалостью смотрел на полосу ржи перед ним. «Осыпается ржица, — говорил он, — некому убирать. Ишь как мыши хлопочут: таскают зерно».

Однажды вечером слышит он: во ржи кто-то стонет. Вечер был тихий, теплый. До Рамина доходил запах сухого, спелого колоса. Он прислушался: шуршит в стеблях полевая мелочь, затопал еж в кустах. Звуки мирные и неопасные. Опасен на войне шорох ползущего человека. Только все тихо, лишь на правом фланге прозвучит короткая вспышка пулеметной очереди и стихнет. И снова далекий, слабый стон…

Рамин доложил об этом своему начальнику, лейтенанту Валееву. Лейтенант был горячий человек: злоба на врага иногда доводила его до необдуманного решения.

— Стреляй на голос, — приказал он, — это фрицы тебя заманивают.

— Нет, товарищ лейтенант, не должно быть.

— Ну, ты меня не учи. Некому там быть иному.

Под утро Рамин сдал дежурство товарищу и указал, в какой стороне надо примечать, не застонет ли человек. Только часовой услышал стон, как немцы стали стрелять по тому направлению. Стоны прекратились. Снова на вечерней заре сменил Рамин товарища и снова к полуночи слышит: стонет во ржи человек. Когда пришло время сменяться, подошел лейтенант Валеев:

— Ну что?

— Стонет.

— Стрелял?

— Нет, не стрелял.

— Почему?

— Может быть, свой.

Стали думать, не может ли и вправду быть свой.

Лейтенант говорит:

— Я узнавал: разведчики ходили из второго батальона. У них двое убитых и вынести их они не могли. Но если даже предположить, что один остался жив, то, во-первых, прошло почти четверо суток, а во-вторых, они ходили во-о-н по той балочке, а это полных три километра отсюда. Зачем он сюда поползет?

— Тогда, — говорит Рамин, — разрешите мне не сменяться. Я сам хочу проверить.

Лейтенант разрешил.

Наступил жаркий день, солнце — ослепительное, на земле подсыхает трава, рожь стоит золотая, сухая, ломкая. Каково там, во ржи, лежать человеку пятые сутки? «Нет, — думает Рамин, — не выдержал бы человек, да еще раненый. И верно: это немцы заманивают». А как услышит стон — думает, что обязательно это свой, и сердце у него болит: хочется помочь товарищу.

Целый день только и жил Рамин от стона к стону. Если долго не слышит голоса, обвиняет себя: «Помер, а я его не вытащил. Может, был бы он братом мне по годам или сыном».

Уже поздно вечером, когда немцы усилили стрельбу на правом фланге, подошел лейтенант Валеев:

— Ну как?

— Еще стонет, товарищ лейтенант. Разрешите, я поползу.

— Не разрешаю. Слышишь, немцы стреляют? Это все у них подстроено: «языка» хотят добыть. Ты полезешь, они тебя утащат.

— Вы прислушайтесь, товарищ лейтенант, опять стонет.

Прислушались — точно, тихий стон.

Рамин и говорит: