Рождение легиона

Голос говорившего истончался, превращаясь в странный комариный писк. Камера начала вращаться перед моими глазами, и я, зачем-то, принялась крутить головой вслед за убегающей от моих глаз картиной мрачного узилища, которое должно было стать моей могилой. Боль куда-то прошла, исчезли и звуки, оставив после себя лишь мягкую лапу, тяжело придавившую мою грудь. Какой-то огромный зверь, забавляясь, положил ее мне на тело, периодически, на мгновенье, выпуская свои бритвенно-острые когти, покалывающие сердце – не больно, а скорее, интригующе. Словно прикосновение опытного любовника, уколы пробегали по телу, расслабляя его, наполняя странной слабостью и негой; дышать становилось все труднее, но это не могло мне помешать впервые, за много дней страданий, наслаждаться отсутствием боли, волна за волной, покидавшей мое тело. Что значила все быстрее и быстрее кружившаяся голова, какое имели значение эти полосы смазанных изображений, мелькавших перед моими глазами, когда я ощущала столь прекрасную, столь долгожданную легкость, поднимавшую меня все выше и выше – куда-то за эти обшарпанные стены, сквозь метры земли, к чему-то прекрасному? Стоявший возле двери Вышка прекратил отирать своим жилетом косяк, и бросился ко мне, в лихом прыжке, который вряд ли кто-то мог бы ожидать от пони его лет, натягивая на мою ногу манжету с непонятным кристаллом, тотчас же осветившимся мрачным, ярко-алым светом. Кажется, Боунз начал что-то кричать своим помощникам, нелепо разевая в немом вопле рот, но какое это имело уже значение? Что значили эти странные рывки, с которыми мои конечности освобождались от цепей и вертящийся, словно юла, потолок, внезапно очутившийся перед моими глазами? Странные, непонятные морды заслоняли его от меня, нависая над моим телом, расслабленно вытянувшемся на полу – таком прохладном, таком удивительно мягком, словно самая нежная перина. Чего они мечутся, глупые? Мне ведь так хорошо… Свет плафона становился все ярче, словно разгоравшаяся звезда. Кажется, я знала кого-то, кто повелевал звездами, кто любил их, словно мать, любящая своих многочисленных детей, и я ощутила, как во мне разгорается настойчивое желание присоединиться к ним, слиться вместе с ними в круговороте этой любви и заботы, вечно сияя с высоты небес для других. Не ощущая ни злобы, ни отчаяния, ни боли – просто светить, таинственно мерцая с высоты. Словно почувствовав это, сияние надвинулось на меня, обволакивая, отгораживая от носившихся фигур, тыкавших в меня ногами, ритмично нажимавших копытами на грудь и то и дело пытавшихся сделать что-то с моей мордой. Они даже попытались украсть у меня этот свет, поволочив куда-то в глубину темного коридора – но тщетно, тщетно. Яркое свечение заливало мир, оно пробивалось сквозь землю, кирпич и бетон, для него не были преградой ни подземные казематы, ни трясущаяся по выщербленному полу, убегающая куда-то каталка, и я всем телом, всей душой потянулась к этому свету – столь белому, столь чистому, обещавшему мне и моему не рожденному еще жеребенку покой и ласку. Что-то огромное, всеобъемлющее звало меня, терпеливо ожидая у какой-то черты, отделявшей всю боль, отчаяние и страх, что цеплялись за меня, словно рыболовные крючки, раздирая мою шкурку над венами. Они вонзались в мою шею, застревали в сосудах и выпускали в мою кровь яд, наполнявший мое тело свинцовой тяжестью, тянувшей меня назад – но поздно. Уже поздно. Я видела свет и всей душой тянулась к нему, не обращая внимания на боль, столь слабую, что я лишь улыбнулась, сравнивая ее с перенесенной ранее болью потерь, утрат и скорби. Я поднималась куда-то выше, и жадные, нетерпеливо дрожащие копыта крутящихся вокруг фигур никак не могли мне помешать, вернуть меня в их мерзкий, грязный, подземный мирок. Пусть ползают в нем, словно черви, вынашивая мерзкие планы – они были ничем не лучше слепых обитателей почвы, озабоченных лишь тем, чтобы жрать и гадить, гадить и жрать, и теперь, я не хотела, не могла вернуться в их мир, увидев чистоту того, что ждало меня за гранью. Ждало терпеливо, много сотен и тысяч лет, ждало терпеливо, словно понимая, что мы все, рано или поздно, придем к чему-то огромному, всеобъемлющему – и окончательному. Улыбнувшись, я закрыла глаза и сдалась, отдавая себя всю, без остатка, этому мягкому, ласковому свету, вновь, как уже не раз, умирая, но на этот раз – по-настоящему.

Навсегда.