Рождение мыши

— Да, и она! Ну, конечно, ваш друг нас надул! Заперся, снял даже телефонную трубку, но начальник оказался хитрее его — приехал и увез на пять минут. Это уж до ночи. Теперь так: ночуете вы здесь!

— Ой, да ведь я…

— Правильно! И я говорила, но так решил ваш друг. Как бы там ни было, две бутылки коньяка на столе, пельмени я готовлю — видите? — На ней был фартук. — И ждать мы его не будем. Ты что-то хочешь мне сказать, мой детеныш?

— Мамочка, — сказала моя новая знакомая, — вообрази, у них была живая рысь.

— Вот! Представляю — ваша будущая поклонница, — улыбнулась Вера Анатольевна. — А это, Катя, самый, самый старый папочкин друг. С ним папа, когда он был маленьким, и ловил птичек. Помнишь, он тебе рассказывал? Вы знаете, Владимир просто взбесился, когда узнал, что вы живы и в Москве. Целый день мне рассказывал только про вас. Я даже вас чуть не возненавидела — прямо как влюбленный, ему и жена не нужна, — вот дружба!

— Ну что ж, — ответил я, — давайте ему отплатим: сядем за стол, да и выпьем его коньяк.

Она расхохоталась, схватила дочку и звонко чмокнула ее в нос.

— Ты видишь, какой дядя смешной?! Ну, иди, иди, детеныш, — я приду к тебе проститься! Что ж, давайте к столу!

За столом я спросил:

— А сколько лет Кате?

— Она от первого брака, — ответила Вера Анатольевна. — В этом году пойдет в первый класс. Кстати, Виктор Федорович — так звали моего первого мужа — тоже вас частенько вспоминал.

Я посидел, подумал.

— Виктор Федорович, говорите? Нет, не помню.

— Да-а? — она туманно улыбнулась. — А кузен Люды? Вы еще на Новый год…

— А-а! — сказал я, смотря на нее. — Помню, помню… Ну, что ж? — Я поднял бокал. — За ваши успехи! Чем порадуете?

Она духом выпила все и, твердо стукнув, поставила бокал на стол.

— Вот, об этом я и хотела вас просить. Мы ставим «Бесприданницу». Если бы вы согласились мне помочь…

— Все, чем располагаю, — ответил я пышно, — к вашим услугам, а… Виктор ваш жив?!

— Погиб в Ленинграде… он был связистом… А что вы улыбаетесь?!

— Красиво вы пьете, Вера Анатольевна. С вами даже за одним столом посидеть приятно.

— Выучка, дорогой друг. Когда-то я теряла голову от трех рюмок. Вот придет Владимир и заставит нас пить на брудершафт: «И никаких разговоров, это такой парень!»

Она уж слегка опьянела — волосы растрепались, глаза поблескивали.

— Ну, а меня-то вы сразу узнали? — спросила она с легкой насмешкой.

Я обернулся и поглядел на Анну Каренину на стене.

— Грим вас почти не меняет, Вера Анатольевна. Если бы не прическа…

Она вдруг поднялась.

— Извините, я пройду к дочке, а то она ждет.

Она ушла, а я подошел к окну. Падал снег. Опять падал мокрый, крупный снег.

*

И вот мы стали друзья. Ведь кроме того, что мы выпили на брудершафт, нас еще связывала и профессия. Муж в эти дела не мешался; бывало, сидим втроем, пьем чай, разговариваем о том о сем, и вдруг бьют часы. Владимир поднимается, смотрит на браслетку и говорит: «Ну, друзья-артисты, и хорошо с вами, а идти все-таки надо. Но уж хоть сегодня-то не поцапайтесь без меня!» Когда он проходит мимо нее, она поворачивает голову и спрашивает: «Ты надолго?» Стоя над ней, он отвечает: «Не знаю! Ты, во всяком случае, меня не жди», — целует ее в лоб и уходит. А она говорит: «Ну, если ты в настроении, я тебе покажу кое-что новое», — подвигает мне ликер, сахарницу, сухари и выходит на середину комнаты. И вот однажды мы поругались вдрызг. Она мне показывала куски из четвертого акта «Бесприданницы», и что-то не все до меня дошло. Слишком много было слез, смеха, красиво заломленных рук, а разве Вера Анатольевна не знает, как это выглядит в жизни? Знает, конечно. Я и сказал ей об этом, а она вдруг обиделась. Мы что-то вообще стали плохо понимать друг друга в последнее время. Например, я рассказываю что-нибудь Владимиру, а она перебивает: «Вот-вот, у тебя всегда так». Я поворачиваюсь и спрашиваю: «Ты, собственно, о чем?» Она отчужденно и насмешливо отвечает: «Да так! Твоя обычная схемочка, любит — не любит; впрочем, говори, говори, я тебя не перебиваю», — и уходит. Вот и сейчас она резко прервала разговор, повернулась, опрокинула стул и подошла к открытому окну.

— Ну, — сказал я, — Александр Македонский — герой, но зачем же стулья-то ломать?

Она смотрела вниз на палисадник, на тяжелые кисти белой сирени и молчала.

И тогда черт дернул меня за язык, и я сказал:

— Где ты, где ты, о прошлогодний снег!

Она резко спросила:

— Ты что, бредишь? Какой снег?

— Прошлогодний! — ответил я мирно. — Это из одного старого перевода.

Она молча отошла к столу и села. Мне было очень неудобно, и я сказал ей в спину:

— А знаешь, Вера Анатольевна, какой ты была, такой вот и осталась.

— Это какой же? — спросила она зло.

— Да все такой же! Ты помнишь это: лицо, и слезы, и «отстань, я тебя ненавижу», и… ну и все прочее, прочее!

Наступила отвратительная пауза. Она вдруг встала и пошла ко мне.

— Что-о?! — спросила она тихо и страшно. — Ты смеешь…