Рождение огня

Но к чему я никак не готова, так это к той мучительной нервотрёпке, которую они мне устраивают. Каждый из них, работая над моей внешностью, разражается слезами по крайней мере дважды, а Октавия вообще всё утро беспрерывно хнычет. Оказывается, они искренне привязались ко мне, и мысль о моём возвращении на арену чрезвычайно печалит их. Прибавьте к этому, что потеряв меня, они теряют входной билет на всякие примечательные общественные мероприятия, в первую очередь, мою свадьбу — и можно понять всю глубину их отчаяния. Попробовать сдерживать свои эмоции, чтобы не ранить чувства других — такая идея никому из них никогда и в голову не приходила, так что неожиданно для себя самой я оказываюсь в роли утешительницы. А поскольку это именно мне предстоит погибнуть, то такое положение дел, мягко выражаясь, выводит меня из себя.

Что там Пит сказал насчёт того проводника — что ему якобы не по себе, оттого что победители вновь вынуждены меряться силами на арене? Что, дескать, публика в Капитолии вовсе не в восторге от этого? Я всё-таки думаю, что они обо всём позабудут, как только прозвучит гонг. Однако это что-то вроде откровения, что надменные капитолийцы могут испытывать какие-то чувства по отношению к нам. Они с удовольствием каждый год смотрят на погибающих детей, но, по-видимому, победители, особенно те, которые уже много лет ходят в знаменитостях, знакомы им слишком хорошо, чтобы продолжать не считать их за людей. Всё равно что смотреть на смерть твоих близких друзей. А ведь мы, люди из дистриктов, именно так и воспринимаем Голодные игры.

К приходу Цинны я уже совсем стервенею и вся на нервах после служения жилеткой-куда-поплакаться для всей моей команды, тем более их рыдания напоминают мне о тех слезах, что, без сомнения, льются сейчас дома. Стоя там в своём тонком халате, с истерзанной кожей и израненным сердцем, я знаю, что ещё одного покаянного взгляда попросту не выдержу. Так что в тот момент, когда он входит в комнату, я бросаю ему:

— Клянусь, если и ты сейчас начнёшь лить слёзы, я тебя укокошу тут же, на месте.

Цинна лишь ухмыляется:

— Что, утро выдалось дождливое?

— Хоть выжимай!

Цинна обнимает меня за плечи и ведёт на ланч.

— Не волнуйся, я все свои эмоции всегда направляю в работу. Таким образом я не нанесу вреда никому, кроме себя самого.

— Предупреждаю: я больше не вынесу их нытья!

— Конечно. Я с ними поговорю, — обещает Цинна.

За ланчем я чуть успокаиваюсь. На ланч у нас фазан в разноцветном желе, миниатюрные овощи, плавающие в масле, и картофельное пюре с петрушкой. На десерт мы объедаемся кусочками фруктов, обмакивая их в горшочек с расплавленным шоколадом, и вскоре Цинна заказывает ещё один горшочек, потому что я попросту начинаю есть шоколад ложкой.

— Ну, так во что мы будем одеты на церемонии открытия в этот раз? — наконец задаю я вопрос, выскребая последние остатки шоколада из второго горшочка. — Шахтёрские головные фонарики или огонь?

На прохождении колесниц мы обязательно должны носить что-то, имеющее отношение к добыче угля.

— Что-то в этом роде, — отвечает он.

Когда приходит время одеваться для церемонии открытия, появляются мои гримёры, но Цинна отсылает их прочь, уверяя, что утром они сделали такую великолепную работу, что больше попросту и делать-то нечего. Они рассыпаются в благодарностях и удаляются, чтобы на досуге прийти в себя. Я остаюсь в руках Цинны. Сначала он укладывает мои волосы в высокую прическу, заплетая их в косы на подобие того, как учила моя мать, затем принимается за макияж.

В прошлом году он применил самый минимум грима — чтобы публика узнала меня, когда увидит на арене. Но в этот раз всё моё лицо скрыто, как под маской: здесь и яркие пятна, и глубокие тени; брови выгнуты высоченной дугой, острота скул особо подчёркнута, глаза окрашены в огненные цвета, губы пылают пурпуром.

Сам костюм поначалу выглядит обманчиво простым: это всего лишь плотно облегающий сплошной комбинезон, покрывающий меня от самой шеи до пят. На голову мне Цинна надевает полувенок типа того, что я получила на церемонии чествования победителей, но только сделан он не из золота, а из какого-то тяжёлого чёрного металла. После чего он затеняет свет в комнате, чтобы было похоже на сумерки и нажимает на кнопку на внутренней поверхности моей манжеты. Я зачарованно оглядываю себя: мой костюм пробуждается к жизни. Сначала он сияет мягким золотым светом, но постепенно свечение становится оранжево-красным, под цвет горящего угля. Выгляжу, будто меня осыпали вынутыми из костра тлеющими угольями... нет, я сама и есть пылающий уголь! Краски переливаются, смешиваются, то усиливаются, то тускнеют — в точности, как настоящее пламя.

— Как тебе это удалось? — изумлённо спрашиваю я.

— Мы с Порцией провели немало часов, наблюдая за огнём, — отвечает Цинна. — И вот полюбуйся!