Рождение волшебницы

– Вылечить тяжелый недуг Юлия, – медленно заговорила она, не спуская глаз с собеседника, – не так-то просто. Нужно большое нахальство, чтобы браться за это трудное дело. Я бы сумела справиться, имея на руках Сорокон, не иначе. Меньшим тут не обойдешься. И не верится, что пигалик, кто бы он ни был и какую бы цель ни преследовал, был настолько наивен, что действительно рассчитывал вылечить Юлия от тяжкой волшебной порчи, которую накликала на князя еще Милица, колдунья дошлая и коварная.

Обрюта молчал, показывая своим приниженным видом, что противоречить не смеет.

– И у него, значит, был хотенчик? – внезапно спросила Золотинка.

– Был.

– Чем же вы можете это объяснить? Откуда?

– Я думаю, это заговор, – отвечал Обрюта после добросовестных раздумий.

Внимательно поглядывая на Обрюту, Зимка все же рассказала кое-что о предыдущем столкновении с тем же пигаликом в корчме и, не добившись от толстощекого простофили никакого отклика, отступилась.

Полчаса спустя онемевший, мертвенно-безучастный Юлий оседлал коня и подвел его жене. Прощание было недолгим. Они уж три дня как прощались. Щемящее счастье этих дней было прощанием, в исступленных объятиях их была разлука – они сознавали это. И оба оказались не готовы, когда неизбежное наступило. Три дня Юлий не спрашивал ничего, не делал попытки объясниться, чтобы хоть как-нибудь уразуметь, откуда Золотинка явилась и куда уйдет, и потому, не задаваясь вопросами, все больше и больше верил, что, как бы там ни было, она никогда уже не вернется в Толпень.

Но Зимка, Зимка-то много чего передумала. Она была счастлива с Юлием и неспособна к нищете.

Придавленная предчувствием ожидающих ее в столице испытаний, она пала духом. Достала хотенчик и со слезами на щеках изломала его, сколько смогла. Древесная дрянь кружилась в воздухе и оседала на губах Юлия. Взбираясь на коня, Золотинка плакала. А Юлий смахнул с лица сор… Потом приподнял подол платья и поцеловал загрубелые, в ссадинах и комариных укусах икры. Вот и все. Мертвенное спокойствие его становилось тем глуше, чем больше Золотинка рыдала. Понурившись, размазывая слезы, государыня пустила лошадь шагом. И обернулась:

– Не ду-думайте, – прорыдала она. – Я сделаю все…

– Стерва, – задумчиво молвил Обрюта, провожая княгиню взглядом.

– Тошно мне, пусто. Пусто в груди, – глухо молвил Юлий, оглянувшись на дядьку.

– Вот и я говорю, – подтвердил Обрюта, кивая, – стерва! – Он сокрушенно вздохнул и, глядя ясными глазами, проникновенно добавил: – Задушить мало!

С подавленным стоном Юлий кинулся Обрюте на шею. А дядька думал тем временем, что нужно взять Юлия за руку и отвести вглубь Камарицкого леса за сорок верст от имения в глухие и дикие предгорья – к давнему своему знакомцу монаху-отшельнику, который семь лет назад, по слухам, нуждался в тихом и богобоязненном послушнике. Может статься, отшельник послушника уже нашел, а может, уже и потерял, может, и кости монаха уже истлели… В этом прискорбном случае, прикидывал дядька, следовало бы, пожалуй, пристроить Юлия за самого монаха, в ту же келью, если она еще не разрушилась.

Обрюта оставил юношу на несколько часов, чтобы собраться в дорогу. Однако, возвратившись в лес ближе к вечеру – в высоких кожаных сапогах и с припухлой котомкой за плечами, – он не нашел Юлия.

Прежнее растительное существование было уже невозможно для Юлия. Нельзя было жить день ото дня в глуши лесов, не ведая ничего, кроме птиц и зверей. Но это значило, что Юлий не знал больше, как жить вообще, потому что возвращение в мир было так же невозможно, как невозможно было оставаться на прежнем.

Тогда он ушел. Загнал свиней в загородку, напился воды, положил в сумку нож и направился к северу, рассчитывая выбраться из Камарицкого леса на просторы равнины. Одно то уже само по себе, что свиньи собраны среди бела дня и в загородке, должно было объяснить Обрюте, что пастух ушел сам, по своей доброй воле, а не захвачен людьми Рукосила. А сверх того Юлию и сказать было нечего.

Где-то там, на север и на восток, куда Юлий держал путь, лежала Медня, маленький городок под Толпенем, который навсегда лишился доброго имени, давши название приснопамятной битве, тому самому несчастному побоищу, что разом перечеркнуло затянувшееся благополучие страны. Говорили «битва под Медней» и просто «Медня», слово это означало позор, поругание и страх. «Медня» раскроила время на две неравные части, из которых прошлая была жизнью, но как бы не бывшей, похожей на сновидение, а нынешняя стала действительностью, грубой и несомненной явью, но не жизнью – существованием.