Рождение волшебницы

И это помогло ей понять, окончательно и бесповоротно, что она влюбилась в собственного мужа, как… как… В общем, влюбилась до какой-то головокружительной слабости в сердце. Открытие волновало Зимку, ибо прежде, легко играя словом любовь, она никогда ничего подобного в себе и не подозревала. Много раз произносила она это слово всуе, и вот, когда прихватило, не осталось и слов, только щемящая боль на сердце. И горькое сожаление о напрасно растраченном времени, упущенных возможностях и собственном непоправимом предательстве.

В сущности, думала Зимка, нужно было вернуться в логово умирающего, но опасного паука, потому что Могут, попросту говоря, оборотень Лжевидохин, бывший когда-то Рукосилом, не протянет еще сколько-нибудь долго. В сущности, он давно уже мертв и правит из могилы. Мертвая рука передвигает полки, посылает на казнь смутьянов и приводит в трепет придворных. Мертвая рука тянет из народа жилы и наводит ужас на соседей. Могут пережил самого себя, много раз умер и много раз воскрес, но никто этого не заметил. Не заметят, как Слования останется без правителя.

У великого государя Могута нет наследников, кроме его принародно венчанной супруги великой государыни и великой княгини Золотинки. И это – я, думала Зимка, возвращаясь к зеркалу, откуда глядело на нее сухощавое лицо с большими карими глазами. Озаренное золотым пожаром… привычное, уже не чужое лицо. Любовь Юлия к этому телу, к этим глазам, губам, к этой груди… к самым кончикам пальцев – она извивала гибкие, длинные пальцы, опять поражаясь их ловкости – эта любовь к необыкновенному, неповторимому проявлению жизни, которое было Золотинкой, – эта любовь научила Зимку Золотинкой себя и ощущать.

Она признала, наконец, себя и в новом своем обличье, как в новом наряде. Нередко она ловила себя на том, что подражает повадкам и мелким привычкам той Золотинки, которую помнила по Колобжегу. Прислушиваясь к себе с недоверием, она чувствовала, что, осознанно или неосознанно врастая в чужие ухватки, сродняясь с ними, она испытывает временами незнакомые, словно бы даже неудобные душевные движения, которые – трудно было избежать подозрения – хранились где-то в памяти тела… Она становилась Золотинкой не по одному только внешнему своему обличью, по взятым в наследство обстоятельствам жизни, но и по внутреннему душевному ладу. И перемены эти, в действительности которых она все более убеждалась, уже не пугали ее. И Зимка-Золотинка знала, что никогда, никакой силой не отнять у нее нового ее облика, нового ее существа. Отнять это можно было бы теперь только вместе с жизнью.

…И штука в том, – прыгала она возбужденной, лихорадочной мыслью, чтобы подхватить падающую из помертвелых рук Лжевидохина власть прежде, чем она брякнется на мостовую, ставши достоянием первых попавшихся проходимцев. Победит тот, кто окажется в роковой час рядом с властью. Уже сейчас по всей стране ходят слухи, за которые людям рвут языки – а надо бы уши! – что Могута нет и правят, прикрываясь его именем, немногие люди.

Потому-то я и нужна Рукосилу – живое свидетельство мертвой власти, – думала с пронзительной ясностью Зимка. Как опровержение мертвечины… как знак. Красота убедительна. Это нельзя опровергнуть, это сильнее слухов: густые важные брови… свежие, живущие трепетной жизнью губы… блеск в глазах и победное сияние золота… Не опровергнуть. Юная и обольстительная.

Невредимая среди ужасов все омертвляющей власти. Невредимая – это нужно помнить. Нужно думать.

И Могут не торопил свою венчанную, но отлученную от ложа супругу, оставляя ей время для размышлений.

Великую государыню Золотинку разбудили далеко за полночь. В пустынных переходах метались огни. Тени бежали по лицу государыни, и никто не видел, наверное, затаенного в глазах испуга. Молчаливая стража провела ее через частые уличные решетки, где кольчужники подносили к лицу государыни фонарь, словно это была найденная в подворотне девка, и придирчиво изучали золотую бирку в руках сопровождавшего ее дворянина.

В Большом дворце было так же темно и пусто, как в Малом, сейчас здесь никто не жил, кроме Могута. Стража открыла последнюю дверь, такую тяжелую, что рослый, мордатый латник должен был напрягаться. И когда Лжезолотинка ступила через порог в душную, пропахшую прелыми запахами тела полутьму, дверь тяжело закрылась и тихо напомнил о себе замок. Государыню заперли вместе с супругом.

Две свечи на заставленном всякими склянками столике освещали серую пещеру постели под навесом. Червоточиной гляделся на подушках и простынях приподнявшийся старик. Зимка сделала шаг или два, подбирая в уме слова, чтобы сразу его срезать, ибо ночной час, казалось, располагал к хорошей семейной перебранке… когда из полумрака родились тени и кинулись на нее стремглав.

Словно раскаленным прутом ткнуло куда-то под колено сквозь жесткую тяжелую юбку. Огромная собака отскочила так же стремительно, как напала, и глухо столкнулась с другой, что, верно, спасло Зимку от повторного нападения – вялым, неверным голосом старик окликнул псов.