Рождение волшебницы

Заросли едулопов тянулись неровной серо-зеленой грядой, их неумолчное шуршание и самый вид толстых ребристых трав в чешуе крошечных колючих листочков вызывал смешанное со страхом отвращение, какое испытываешь, наверное, к дремлющему гаду. В десяти шагах начинало тошнить и слабели ноги, мутилась голова. Золотинка остановилась, не решаясь подойти ближе. Плотно сплетенные, так что, кажется, не просунешь между ветвями руку, едулопы выгибались и тянули к человеку ищущие отростки.

Она ощущала, как плотоядные заросли влекли к себе, затягивая в свои гибельные объятия. Десяток шагов отделял ее от едулопов, но стоило, казалось, упасть – и попадешь прямо в жадные, хищные побеги. Не нужно было тут и стоять… Удушливый смрад, источаемый потными травами, марал и обволакивал чем-то липким, добираясь до сокровенного. Невыносимый гнет мертвечины сводил холодом члены, что-то рабское, подлое и равнодушное проникало по каплям в сердце. Она стиснула виски, шатнулась и попятилась, в полуобморочном ознобе стараясь сохранить равновесие.

Заросли шумели и гнулись. Низко посаженные на травянистые стволы огромные, с голову человека, цветы извивались махровыми лепестками, так похожими на ядовитые щупальца. Золотинка пятилась, униженная и посрамленная – испуганная. Пришлось забрести в лес, чтобы опомниться и отдышаться. Здесь, выбрав подножие приметной скалы, она закопала хотенчик Юлия, обратила Эфремон в заколку и спрятала в волосах за ухом.

Теперь она готова была к любым превратностям. Но напрасно она бродила кругом зарослей, присматривалась, прислушалась к разговорам искателей – ничего не выходило ни так, ни эдак. Раскинутые на несколько верст заросли едулопов прорезала проселочная дорога, общей шириной, вместе с обочинами, шагов на сто – сто пятьдесят, вполне достаточно для прохода. Да Золотинка опоздала: оба конца дороги, там, где выходили они из зарослей, перекрыли великокняжеские конные лучники. Они получили приказ стрелять во всякого, кто подойдет к установленным поперек пути рогаткам.

Разрозненные ватаги искателей осаждали заставы, шатались по окрестностям, сталкиваясь друг с другом и перемешиваясь, обыскивали уже обысканные подступы и вновь начинали кружить по истоптанным местам. Повсюду дымились костры становищ.

Между тем открытый взору дворец стоял неколебимо и веско, ничего не происходило, он почти не менялся, разрастаясь неприметно и основательно, без потрясений, известных по прежнему опыту. Народ по-разному толковал такое необыкновенное постоянство. Сходились большей частью на том, что дворцы становятся раз от разу все устойчивее, остепенившись, теряют свой непредсказуемый и шальной нрав.

Другое, не менее убедительное объяснение сводилось к тому, что никто еще не бывал в Межибожском дворце со времени его зарождения, ни один человек не погиб в его утробе, и он поджидает жертву, затаился и дремлет, как терпеливый хищник. Того же мнения в общем и целом придерживался и Буян, с которым Золотинка, слоняясь второй день вокруг зарослей, поддерживала довольно частую переписку.

Имелось, впрочем, весьма существенное обстоятельство, которые подрывало и это, безупречное во всех остальных отношениях предположение. Среди искателей пошли слухи, вполне подтвержденные позднее Буяном, который имел собственные источники сведений, что несколько (по сообщению Буяна, семнадцать) великокняжеских лучников с южной, дальней от Межибожа заставы, самовольно оставив службу, проникли во дворец и там остались – погибли или нет, но не вернулись.

Трудно сказать, откуда стало известно о шатаниях среди служилых, да только упорные слухи эти, ставшие, наконец, уверенностью, отозвались у шалашей и костров возбуждением. Казалось, вот-вот произойдет нечто такое, отчего рухнут перегородившие дорогу к грядущему заставы – и лучники, братаясь с народом, устремятся к дворцу.

Пока что на заставах, за рогатками, где стояли под государевым знаменем полотняные шатры, угадывалось нечто вроде растерянности. Лучники как будто бы присмирели – устали переругиваться с наглеющим народом. Толпы гомонили перед заставой, и снова появился отшельник – как последний довод, свидетельство благих намерений и знамя искателей. Подхваченные полудюжиной добровольцев, носилки шатались вместе с толпой, изможденный старец покоился на зыбком ложе, равнодушный к мирским страстям, – он третий день не принимал пищи из рук «бесов».