Рождение волшебницы

Корех, один из свежеиспеченных вельмож нового царствования, прилизанный молодой человек с узкими черепом и крошечной тщательно возделанной бородкой, попадался Лжезолотинке при дворе, неизменно вызывая у нее брезгливое ощущение опасности. И сейчас пустой взор его, неспособный оживиться ни искренностью, ни чувством, не заискрился при виде первой красавицы государства; в любезностях его чудилась та же бережливость и расчет, которые так полно выказали себя при возделывании уместившейся под губой бородки.

Окольничий сообщил, что великий государь и великий князь Рукосил-Могут требует государыню к себе, ни малого часа не медля. Юный вельможа (а был он, по видимости, сверстник государыни) не посчитал нужным смягчить грубоватый тон приказа.

– Что за спешка, окольничий? – спросила Лжезолотинка, и уязвленная, и встревоженная. И добавила без нужды, словно оправдываясь: – Все равно я уже возвращаюсь.

Самолюбивая Зимка при всей своей стремительности не проходила мимо мелких обид, но сейчас беспокоила ее угроза. С изощренной проницательностью она улавливала в беспечной развязности юнца нечто опасное. Она порозовела, закусила губу и откинулась вглубь кареты, бросив выразительный взгляд на затаившегося пигалика. Однако долго вынести безмолвия не смогла – почитая, очевидно, молчание за слабость – снова высунулась в окно и завела с Корехом разговор: что слышно при дворе, что говорят? что последние вести про змея?

О змее молодой окольничий отозвался с горячностью, даже оскорбительной по отношению к государыне, которая только что стала поводом для самого сдержанного проявления чувств. Вряд ли только черствый до простодушия юноша способен был замечать такие тонкости. То было новое поколение, пригретая слованским оборотнем поросль молодых да ранних.

Смок, повествовал юноша, очнувшись от долгого обморока, смахнул крылом десяток потерявших осторожность зевак, подавил и пожрал других. Все, что касалось змея, вызывало оторопь: размах разрушений, блуждающие дворцы, отпечатки лап по полям вокруг логова, ледяное дыхание, которое вымораживало траву и деревья на полверсты, чудовищная жажда, на утоление которой шли озера воды. И видения, ставшие над логовом недужного змея.

– Сегодня утром со стен Вышгорода видели зарево, за сорок верст, – говорил Корех, раскрасневшись. – Видения. Они полыхают заревом. Уже в пяти верстах от змея никакой силой нельзя удержать войска, люди падают на колени, сходят с ума. И все равно толпы народа спешат на погибель. Тысячи, десятки тысяч. А прибавьте к этому выходки медного истукана под Вышгородом. По правде говоря, государыня, дело идет к полному расстройству государственного управления! Да-да! Впору было бы впасть в отчаяние, когда бы мы не знали, что прикрыты могущественной сенью нашего великого государя! – добавил он с пафосом. – Великий Могут смотрит далеко вперед! Потому что если Смок залежится там, за рекой, еще недели три… то… простите, государыня, я вынужден сказать, страна потеряет уважение к власти.

Последние новости об медном истукане государыня и свита узнали уже в предместье Вышгорода. Порывай, круживший вокруг горы в поисках сносного подъема, временами возвращался к воротам и тут стоял часами у пропасти перед поднятым мостом – болван болваном. А всякое сообщение с верхним городом тогда начисто прерывалось.

Теперь же петляющая по склонам дорога забита была подводами до самых ворот. Люди торопились в Вышгород, пока путь был открыт. Так что государыня въехала на мост после целого часа громогласной брани и криков своих конников, свиста плетей и лошадиного храпа. На дворцовой площади государыня улучила миг шепнуть пигалику несколько слов и вышла вон, громко распорядившись коней не откладывать, карету не убирать, – оборванный лохматый мальчишка остался за занавесками.

Некоторое время Золотинка таилась, прислушиваясь к ленивым голосам снаружи, потом вскарабкалась босыми ногами на бархат сиденья и, настороженно оглядываясь на яркие щели занавесок, вытащила из-за уха золотую заколку с камешком. Острой ее иглой малыш процарапал край атласных обоев под самой крышей кареты и, как только проделал дырку, достаточную, чтобы с некоторой натугой просунуть в нее уменьшенный до горошины камешек, затолкал его под обои, под атлас и под тонкий слой войлока, где камешек и затерялся вполне бесследно.

Всё, она осталась чиста, готовая к любым обыскам, даже самым изощренным и унизительным. Лучше без всякого камня, вчистую, голыми руками… И хотя это «голыми руками» давалось Золотинке не даром, смешно было бы теперь заботиться о нескольких лишних унциях золота за два-три случая произвольного волшебства. Быть может, последних в ее жизни.

На круглом личике пигалика застыло скучное, покойное выражение – он ждал.