Рождение волшебницы

На челюстях Юлия проступили желваки, когда он увидел, как смыкаются дубовые створы. С робкой лаской жена тронула мужа за руку, а тот, казалось, отдернулся. Разумеется, это не могло быть так, сообразила Зимка в следующее мгновение, упрекнув себя в помрачении ума. И в самом деле, Юлий улыбнулся, опровергая легшую на лицо жены тень. Но в улыбке этой – снисходительной? небрежной? жалостливой? – мерещилось уже нечто такое, что не оставляло Зимке возможности принять этот знак примирения без последствий – без слез и изнуряющих объяснений.

– Ты уезжаешь, – говорила она в лихорадочном колебании между слезами и злостью. – Так всегда… Поехал… и ни слова. А я… я… я жду тебя до полуночи, считая мгновения… Мне душно в пустой постели, а тебя по лесам носит, черти где… У меня сердце болит…

– Я вернусь к ночи, – мягко возразил Юлий, угадывая общий смысл стенаний. – Бывает, что и заблудишься… – и, не имея, видно, других оправданий, показал притороченный к седлу самострел.

Но что самострел! Зимка знала, что у Юлия в переметных сумах: тарабарские книги и тетрадь с тарабарскими виршами – будь они прокляты! Соглядатаи, нередко наблюдавшие Юлия в его укромных лесных убежищах, доносили государыне о не совсем похвальных замашках великого князя, который, забравшись на скалу, воет и на ходу бормочет. «Лучше бы он к девкам таскался!» – думала в сердцах Зимка, имея в виду, впрочем, что соперниц можно и уничтожить.

– Я вернусь к ночи, – повторил Юлий с мягким упорством, которое не раз уже доводило Зимку до истерики.

– Не езди, прошу тебя, мне страшно. На дорогах шалят, в лесах бродяги, ты не берешь охраны и бежишь от дворян… – говорила она, жадно заглядывая в глаза.

– Прощай, до вечера, – кивнул Юлий, словно бы соглашаясь с уговорами жены и погладил ее покрытые жемчужной сеткой волосы. Потом он махнул страже, чтобы отворяли.

– Не открывайте, – бросила в сторону Золотинка, так чтобы Юлий не видел. Воротники взялись за створы – весьма решительно с виду, но без видимых последствий.

Зимка знала, что Юлий разозлится, силой его не удержать, она заранее страшилась последствий своего упрямства, но не могла отступить. В смятении чувств она не знала, не понимала другого пути, кроме как удерживать любимого подле себя, и, расшибаясь, лбом встречая последствия собственного сумасбродства, так и не научилась опускать руки, чтобы довериться судьбе. Глухая злоба вздымалась в ней при мысли сдаться, потому что судьба эта была блуждающая уже совсем близко тень Золотинки. Зловещая тень сводила ее с ума, отравляя каждое мгновение жизни.

– Юлька, Юлька, не уезжай, – повторяла она, цепляясь за стремя, тогда как Юлий, стиснув зубы, направлял коня к воротам, где обомлела стража.

Недобрый вид государя покончил с колебаниями воротников, они потянули на себя обитые огромными гвоздями створы. А Зимка, повиснув на стремени, вскрикнула:

– Ты слова выучил? Опять ничего не сделал и бежишь?! Где твой урок? – с лихорадочной неловкостью она хватилась расстегивать переметную суму, где прощупывались книги и тетради. Юлий натянул узду, как только ворота раскрылись, впустив уличный гам и солнце. «Слованские слова» для Юлия, нарисованные художником картинки с подписями, вроде разобранного на листки букваря, Зимка имела при себе в нарочно сшитом для того кармане и не замедлила вытащить их на свет.

– Что это? Это что? – горячечно требовала она, потрясая листком, где художник изобразил букву «П».

Стопка мятого картона в дрожащих руках Зимки рассыпалась – палата, перо, перстень, праща, пуговица, пояс, парус, пищаль посыпались на мостовую. Осталась у нее только «плинфа» – плоский граненый камень, изображенный художником для лучшего обозрения на травяной кочке.

– Кирпич, – сказал Юлий со вздохом. Смуглые щеки его потемнели румянцем.

Зимка горячилась тем больше, что в глубине души ее гнездилось мрачное, как тайный порок, убеждение, что никакие усилия выучить Юлия человеческому языку не достигнут цели. И что она годится для этого дела меньше кого бы то ни было на свете, потому что Юлий отказался понимать людей по ее собственной, Зимкиной, вине. Поговорив с Обрютой, она хорошо запомнила рассказ старого дядьки: как Юлий сцепил зубы и ушел в себя, услышав об измене любимой. Об ее, Зимкиной, измене.

Народу на улице ничуть не убавилось. Теперь, когда ворота открыли второе действие позорища, зрители сбились плотным, внезапно притихшим стадом. И Зимка, не замечавшая до сих пор ни единого человека, кроме Юлия, вдруг с омерзительным содроганием попала взглядом на приютившегося в толпе пигалика. Она узнала его сердцем – детскую мордочку, не детски пристальные глаза и… закричала.

– Закройте ворота! Стража! – раздался истошный вопль. – Скорее! На помощь! – и, падая на подгибающихся ногах, мертвой хваткой цапнула рукав Юлия.

Один из стражников, что случился поближе, бросил бердыш и успел подхватить княгиню. Однако она достаточно сознавала происходящее, чтобы – уже в объятиях Юлия, когда он, спешившись, принял жену на руки – вымолвить побелевшими губами:

– Ананья… позовите Ананью!