Рождение волшебницы

— Всех и не надо покупать, Ананья. Это было бы неосмотрительно. Людей удерживает не благодарность за старые благодеяния, а надежда на будущие. Но хуже всего, Ананья, что заколебались владетели, на которых я особенно рассчитывал. Они шлют заверения и туда, и сюда. В столице пущен слух, что Юлий остается в стане мятежников неволей. И мы здесь у себя сильно преувеличиваем значение победы при Лесной. Тогда как всей стране ясно, что мы целый месяц стоим на месте, не смея приблизиться к столице — вот как на это смотрят со стороны.

— Все ж таки… наше военное превосходство неоспоримо, — вкрадчиво заметил Ананья, обхватив бледными руками колено хозяина и подняв глаза.

— Слушай, Ананья! — оборвал его Рукосил и легонько толкнул ногой в грудь. — Заруби себе на носу вот что…

— Да, мой повелитель!

— Эта девушка, которую зовут Золотинка… Девочка с таким звонким именем, — продолжал Рукосил, прищурившись. — Девочка с лукавым именем Золотинка… Она мне дороже победы при Лесной. Ты понял?

— Да, повелитель.

— Повтори, что я сказал.

Приспешник выпрямился, готовый принять укор.

— Девушка вам дороже, чем недавняя победа при Лесной.

— Нет, я сказал не это, сушеная ты душа! — молвил конюший со сладострастной жесточью в голосе. Нащупав в мелко завитых кудрях Ананьи ухо, он захватил его вместе с клоком волос и пребольно стиснул.

— Вы сказали, мой повелитель и государь, что эта девушка с приятным именем дороже всех побед при Лесной.

— Не это! — сладостно прошипел Рукосил, заворачивая ухо; стиснутые в усилии зубы его обнажились, усы растопырились.

Еще больше вытянулся Ананья, приподнимаясь даже на цыпочки и запрокидывая голову. Лицо побелело, желваки отвердели, а хилый подбородок остро торчал вперед.

— Что эта девушка с удивительным и-и-именем… о-о! дороже, чем шку-ура такого у-ублю-юдка, как Ананья! — голос несчастного подрагивал и расплывался, выдавая мучительное напряжение, которое требовалось, чтоб переносить боль.

— Не совсем так, — усмехнулся Рукосил, но расслабил несколько пальцы. Ананья получил возможность опуститься на пятки.

— Что я сказал? — с ласковой жесточью кошки повторил Рукосил, не обещая избавления. И когда Ананья замешкал — вполне добросовестно замешкал, без малейшей мятежности, — свернул ухо, отчего в голове несчастного захрустело и он согнулся. Слезы брызнули из узеньких глаз Ананьи, изогнувшись, он застыл, едва удерживая подрагивающие руки от того, чтобы перехватить Рукосиловы запястья возле самого своего лица.

— Вы сы-сы-с-сказа-али… — Рукосил должен был все-таки умерить пытку, чтобы Ананья мог договорить. — Что пленительное имя Золотинка… Чудесное имя… пленительное…

Сладострастный блеск удовольствия в глазах Рукосила обещает обезумевшему от муки Ананье некоторое послабление, кажется, он ступил на верный, хотя и зыбкий путь.

Закоченев в дурном наслаждении, Рукосил держит жалкое, как передавленная мышка, ухо. Не крутит насмерть, но и не выпускает, поигрывая хваткой. В голове хрустит, волны жаркой боли пронизывают Ананью. В припадке противоестественного вдохновения он продолжает городить невесть что, сочинять и петь, неустанно при этом извиваясь:

— Золотинка — чудесное имя, сладостное имя. Самый звук имени… отголосок отголоска… Тень этой чудной девушки… О-о! Больно… Это имя… наваждение имени, сладострастие имени. Золотинка — перезвон колокольчиков. И погибель. Сладостно произнести это имя онемевшими от боли губами…

— Верно! — криво улыбаясь, проговорил Рукосил и дернул ухо. Ананья вскинул сведенные судорогой пальцы. — Именно это я и сказал. Ты верно меня понял.

Рукосил выпустил малого. Налитое кровью, как сплошной синяк, ухо пылало.

— Да! — повторил Рукосил с безжалостной лаской. — Ты хорошо понял. Постарайся не забыть. А теперь валяй на круг.

— Значит, я не должен допустить, чтобы эту мм… исполненную достоинств девушку убили? — произнес Ананья, мучаясь лицом, несмотря на все попытки вернуть себе бесстрастие.

— Пусть ее удавят, чертову стерву! — вскричал Рукосил с внезапной злобой. И добавил с шипящей ненавистью: — Пусть сечевики удавят ее на самой толстой веревке! — он замахнулся кулаком. — Убирайся, недоносок!

Пятясь и кланяясь, Ананья нашел тощим задом выход и только в коридоре, бережно притворив за собой дверь, решился тронуть пылающее огнем ухо.

А Рукосил подвинул на груди золотую цепь с литым изображением единорога и тоже покинул внутренние покои насада.

На краю вытоптанного поля, занимавшего плоский склон холма у частокола, раскорячился уродливый дуб. Могучие ветви его не прогибались под тяжестью повешенных, но в близком соседстве с чужеродными плодами теряли, кажется, листья. Тонкий смрад десятка изменников, чьи ноги свисали между зелени, разносился дуновением ветра по майдану.