Рождение волшебницы

— Ровно наваждение нашло, — уснащал происшествие подробностями моряк, — весла спутались, не гребут, ровно кто за корму хватил! И она вот, — он показал пальцем, все взоры обратились к маявшейся на бочке Золотинке, — бежит по воде, а головой лучи разбрасывает, голова сверкает, что твой фонарь. Глядите, правоверные, — скорбно сказал кормчий, выступая из круга и снимая шляпу. — Гляньте, я ведь вчера поседел. — В глубоком поклоне он явил народу заиндевевшие сединой волосы.

Гул негодования и сочувствия отметил это свидетельство. И пробудил ревность колобжегских законников, которым тоже не терпелось порассказать. Колобжане припомнили немало разительных подробностей Золотинкиного детства и юности, которые несомненно свидетельствовали, что рано или поздно малышка плохо кончит. Теперь-то она как раз и вошла в возраст, чтобы оправдать дурные предчувствия. Чего ж тянуть?

Трудно было защищаться от этого бессвязного гвалта — невозможно. Напрасно Золотинка старалась разобрать смысл горячих восклицаний, болезненно напрягалась уловить обрывки речей, тайное значение порывистых взмахов руки и сокрушенных покачиваний головой.

Старшина стоял фертом, подбоченившись, и с видом утомленного всезнания ожидал, когда потерявшая руководство толпа обратится к нему за посредничеством. Во всяком случае, он не видел умаления своих прав в том, чтобы позволить кругу немножечко пошуметь. Может статься, он находил это полезным для дела. И очень может быть, что не лишенный проницательности старшина с тайным удовольствием подмечал, как тяжко сутулится среди озлобленного гвалта великий государь. Юлий не поднимал глаза и перестал слушать, что толмачил ему Новотор Шала. Примолк и Новотор, не поспевавший за выкриками и восклицаниями.

— Да послушайте же меня! Меня послушайте! — ворвался в гомон толпы истошный вопль. Взломав границу круга, на майдан ворвался наряженный шутом юноша в красном колпаке с бубенчиками на заломленных матерчатых рогах; бубенчики тренькали у него и на поясе. И мало того, шут прибыл верхом на палочке, хотя не взнузданной и не оседланной. — Иго-го! — взвился он, подхлестнув самого себя и пустился вскачь вокруг майдана, вокруг кургана из кафтанов и опавшего знамени, вокруг Юлия, который провожал его сумрачным взглядом, старшины, который досадливо сплюнул. — Слушайте меня, наперед вас понял! — кричал он во все горло. Наконец, со звонким ржанием осадил он себя перед старшиной. — Ну так, я теперь понял! Спрашивайте меня!

Старшина, презрительно дернув щекой, не удостоил шута словом, зато откликнулся круг.

— Ну и что же ты понял, дурья твоя башка? — крикнула красная рожа в расстегнутом на голом пузе кафтане.

— Понял я, что вы хотите малютку повесить! — вскричал шут, встряхивая для убедительности головой; бубенчики звенели не умолкая. Что-то уморительно подлинное, истовое было в ухватках шута, отчего кое-кто прыснул. Так до конца и не определившись, как же себя вести, не без внутреннего сопротивления решился вступить в разговор старшина.

— А кто в этом сомневался? — сказал он, скривив рот.

— Я!

В испуганном шутовском признании было нечто и от покаяния — мало кто не улыбнулся. Но как ни краток был этот миг перепада чувств, его хватило юноше в дурацком колпаке, чтобы бросить Золотинке особенный взгляд. В этом взгляде было пристальное внимание и хладнокровие, нечто такое, что отозвалось в душе внезапной надеждой.

Значит, он хочет меня спасти, поняла она.

— Зачем же ты сомневался? — с нарочитой ленцой спросил старшина.

— Тебе и вправду хочется это узнать, Рагуй?

— Да, я хочу знать, скажи, — отвечал Рагуй, как звали, очевидно, старшину.

С проницательностью отчаявшегося человека Золотинка чувствовала, что скомороху нечего сказать, наудачу он оглашает воздух словами, такими же звонкими и бессмысленными, как треньканье бубенчиков. Притихшая толпа слушала, но сколько будет она слушать?

— Спрашивай! — хмыкнул старшина, тронув кончик обвисшего уса. Он чувствовал себя огражденным от всякого шутовского глумления. Мрачное и строгое дело, которому они были преданы всем кругом, служило ему защитой.

— Скажи мне, Рагуй, храбрейший из храбрых, отчего это тебя до сих пор не повесили?

— Дурацкий вопрос, — ответил старшина, отгораживаясь пренебрежительным движением руки.

— Тогда вздерните меня на гнилом суку!

— За что же мы тебя будем вешать?

— А за то, что дурак.

— Разве за это вешают?

— А за что вешают?

— Ты будто не знаешь!

— Знаю.

— Чего же спрашиваешь?

— Есть за что, а не вешают. Вот и удивляюсь.

— Кого не вешают?

— Да меня же!

— А тебя есть за что?

— Есть.

— Ну так признайся, мы живо повесим. За этим дело не станет.

— А стыдно говорить. Я стесняюсь.

— Чего же ты тогда хочешь?

— Чтоб кого-нибудь повесили.

Старшина побагровел, словно подавившись словом. А в кругу послышался громогласный уже смех. Непонятно, над кем смеялись.

— Дурак дурака и высидел! — проговорил Рагуй после затянувшегося молчания. — Ты вот что: шутовские разговоры прибереги для базарных балаганов!