Рождение волшебницы

Он узнал ее еще прежде. Черты его исказились едва ли не отвращением, он прянул назад, не сдвинувшись, отдернулся одним лишь бессильным побуждением. Но Зимка уж соскочила на землю, и в тот же миг, брошенные неодолимой силой, они оказались в объятиях друг друга.

Одни только судорожные вздохи, когда перехватывали они друг друга, чтобы сильнее стиснуть, до боли, до страдания сжать, одни эти вздохи были объяснением и приветствием.

Весь прошедший год Зимка верила, чем дальше, тем больше верила, что Юлий жив, чем дальше, тем больше боялась этой встречи и теперь с головокружительным ощущением счастья поняла, что победила. Этих вздохов и этих объятий ничем уж нельзя было перечеркнуть.

Захваченный врасплох, расслабленный и умиротворенный, он не успел опомниться, как оказался во власти памяти. И Зимка понимала сердцем, что, раз поддавшись мгновенному и жаркому чувству, полыхнувшей под пеплом страсти, Юлий никогда не унизится до того, чтобы раскаяться и отступить. Слишком хорошо она его знала. Потому и злилась бывало, что знала, ощущала превосходство Юлия над собой, превосходство, которое можно было не признавать, можно было отрицать, но нельзя было не ощущать. То было подлинное, происходившее из самых глубин натуры благородство.

Позднее Зимка много напутала, поддавшись неистребимой привычке украшать всякое простое и естественное душевное движение множеством словесных побрякушек, но сейчас, в миг подлинного потрясения, она и чувствовала подлинно. Потому она поняла и догадалась, что Юлию не нужно было прощать. Нет, не прощение отзывалось болезненной дрожью, когда он снова и снова перехватывал любимую, страдая от невозможности слиться с ней без остатка… то было иное: мучительное преодоление. Юлий переступил себя, переступил честь и гордость, самоуважение, может быть. Переступил и оказался по ту сторону добра и зла, словно в иной действительности. А прощение? Что оно значило, прощение?

— Прости, — прошептала Зимка.

Они сливались в объятиях и, когда отстранились на миг, задыхаясь до головокружения, Зимка увидела на загорелом лице его слезы. Она целовала их, соленые, горькие слезы, и пила, слизывала языком — рыдания прохватывали Юлия.

Потом она сидела у него на коленях, ласкала твердую влажную грудь под рубахой, целовала и говорила. А Юлий слушал ее, как ребенка, — не прерывая, и только, когда она забалтывалась уж слишком, целовал глаза… а иногда губы, ловил их губами и смыкал, не давая произнести слово, но Зимка тихонечко уворачивалась.

Женским чутьем она понимала, что не нужно много оправдываться и повторять: «Что же мне оставалось делать?». И будь Зимка чуть холоднее и чуть расчетливее, она бы, конечно же, промолчала о своем вторичном, предательском замужестве и обо всем том, что нельзя было оправдать никаким словесным плетением. Но она любила Юлия, любила, как никогда прежде — до затмения разума, и потому она делала то, чего делать было нельзя, — оправдывалась.

И под ее шепот, все более слабый и жаркий, они свалились с пенька в траву на муравьев и букашек… И Юлий, задыхаясь, прошептал:

— Прости, родная… я больше не понимаю тебя. Я снова не понимаю по-словански. Ни слова.

Признание Юлия обожгло Зимку неясной обидой, и все же она почувствовала облегчение, когда сообразила, поняла, что оправдываться не нужно. Правда, Зимка не замолчала, а продолжала городить вздор, все, что на ум взбрело — так объясняются с понимающим только голос, ласку или упрек, ребенком. Юлий слушал ее, улыбался и целовал в ответ на каждое слово.

Они были счастливы, как может быть счастлива не сознающая себя молодость, счастливы, как никогда прежде и, вероятно, никогда потом. Вечер, ночь и еще день, и снова ночь — бесконечная и быстротекущая пора! Они не тратили даром ни мгновения. Они бездельничали и нежились, будто располагали вечностью, но каждое бездельное мгновение дня и ночи вмещало в себя ту упоительную полноту чувств, которая обращает время в нечто почти вещественное, почти осязаемое, в нечто наполненное яркостью красок, звуков и ощущений. Они были счастливы даже во сне, да и не спали вовсе, кажется, ибо, и смыкая глаза, находились в объятиях друг друга, ощущали сквозь дрему сцепление рук, прикосновение бедер и смешавшееся дыхание.