Рождение волшебницы

С поля боя Юлия вынес названый Золотинкин отец Поплева. Первые дни они укрывались в лесу, потом почти неделю тащились в имение Обрюты. Юлий стал приходить в себя заботами Обрюты, а более того волшебными навыками Поплевы. Он совсем уже было поднялся на ноги, когда двое обескураженных мужчин, Обрюта с Поплевой, явились к нему и подавленные, и смущенные: Золотинка венчалась с Лжевидохиным. Не меняясь в лице, Юлий выслушал это известие до конца и перестал понимать людей. Прошло несколько месяцев и настала зима, Поплева покинул Юлия, многозначительно распрощавшись. Просто ушел, как можно предположить, намаявшись нянчиться с бывшим зятем.

И Юлий забыл Поплеву. Оставшись один — глухота его и означала одиночество, — он привык забывать людей. Искалеченная память его срасталась и заживала, но грубые рубцы лишали былые впечатления полноты и яркости красок. Кажется, он забыл тогда и Золотинку. Все, что болело и мучило, что сводило с ума, отодвинулось как будто и стерлось, осталось совсем немного — глубже всего запрятанное. Остался тот славный «мальчишка», товарищ по сомнительному приключению в Колобжеге, которого Юлий всегда помнил, какой бы стороной ни обернулась потом к нему волшебница Золотинка.

Внезапное возвращение ее, три дня беспробудного счастья разрушили зыбкий покой. Теперь он не мог оставаться на месте. И нужно было к тому же помнить об Обрюте, о той смертельной опасности, которой Юлий подвергал всякого, кто давал ему кров и убежище. Вместе с покоем развеялась вера в безвестность: если нашла Юлия Золотинка, нашел, преследуя Золотинку, пигалик, найдут и другие. Можно ли было еще спасти Обрюту поспешным, без предупреждения бегством, Юлий не понимал, но, в общем, склонялся к тому, что в положении Обрюты, если дело дойдет до кнута и дыбы, самое лучшее ничего не знать.

…А мысль о самоубийстве (как способе разрешить немыслимые противоречия чувств, избавить от забот и ответственности всех посвященных в тайну пропавшего князя) и не приходила ему в голову. Прежняя растительная жизнь стала невозможна, смерть не манила его своей убийственной пустотой, поэтому Юлий (точно так же, как отверженная его супруга Нута когда-то) и выбрал третье — исчезновение.

Несчастное положение страны не сказывалось как будто на столице, ближе к Толпеню приметы нищеты и разрухи мало-помалу терялись. Там, где недавно еще чернели безобразными ранами сгоревшие села и предместья, тянулись расчищенные, приведенные в чинное состояние пустыри, рядами торчали вместо прежних печных труб и закоптелых стен полузасохшие саженцы. На дорогах дробили щебень и засыпали ямы закованные в цепи преступники, мосты белели новыми каменными и деревянными латками.

Самый город как будто бы обновился и сбросил с себя стародавние ризы; кто не бывал в столице года два, тот, сняв шапку на шпили далеких церквей, вдруг с изумлением замирал, не узнавая город сорока сороков. Потом крестьянин, купец или странствующий подмастерье плевался, распознав подмену, и словно нехотя уже, без сердечного чувства завершал колесное знамение. Толпень лишился стен и распоясался — как беспутный чужеземец, немчура поганая.

Стены разрушил еще Юлий, но люди как-то не помнили об этом, город без стен представлялся приметой нового царствования, все переменившего и опрокинувшего.

Однако город казался сыт и умиротворен. Пылили дороги на подступах к столице, на выгонах пестрели стада, не пустела река, усеянная распущенными парусами, тесно было на пристанях среди завалов бочек, мешков и коробов, и на торгах полно товаров. Бесконечными улицами и переулками тянулись развалы снеди и всяких ремесленных поделок, грудами белели новые грабли, кадки, липовые лопаты, на возах высились умопомрачительные горы лаптей, неприступными кручами стояли горшки, и уже прямо на земле, за нехваткой места в рядах, в обворожительном изобилии ждали своего часа раскрашенные куклы, лошадки, свистульки, возле которых вздыхали огорченные дети.

Надо сказать, продавцов было больше, чем покупателей. Все продавали, непонятно кто покупал. Один мужик продавал новую, белую еще совсем телегу, а другой рядом нестарую, крепкую лошадь, в удобной близости от них стоял третий с хомутом в руках, а далее вся конская упряжь, пустые лубяные короба, калачи и репа — чего казалось бы проще: запрягай, наваливай да езжай! И однако же, не находилось ловкача, который догадался бы увенчать расписным хомутом столь очевидное и беспроигрышное предприятие. Все оставались при своих, не замечая друг друга.