Рождение волшебницы

Потом взошла луна и странствие на споро бегущем звере обнаружило свои приятные стороны. Залитые тусклым светом поля, темные гряды перелесков, немо застывшие деревни вносили известную новизну в утомительное однообразие скачки. Временами приходилось слезать с волка, чтобы поправить сбившееся набок седло, да нужно было неусыпно следить за направлением — вот, собственно, и все заботы. Золотинка никак не могла внушить ошалевшему зверю понятие юго-юго-запада, всякий раз он норовил свернуть к лесу, невзирая на то, что указывали звезды и луна.

На рассвете они выбежали к широкой возделанной долине, где приютился в речной излучине под горой уютных размеров городок. Выходило, что это как будто бы Межибож, хотя Золотинка испытывала подозрение, что невозможно на самом деле совершить столь точный, безошибочный бросок за сто верст ночной скачки через поля, ручьи, заболоченные луговины, леса и буераки.

В любом случае серого пора было отпустить. Золотинка расседлала волка, он сделал несколько неверных шагов, сразу же обессилевший, и, покачнувшись, рухнул. Следовало надеяться, что очухается.

Озаренный едва поднявшимся солнцем, в резкой чересполосице тени и света — сверкающих граней шпилей, башен и крыш, город казался рядом. Но теперь, когда Золотинка принуждена была полагаться только на собственные онемевшие от езды ноги, самые близкие расстояния слагались в нечто весьма заметное. Солнце уже сушило росу, и городские ворота растворились, впуская в себя нагруженные крестьянские возы, а Золотинка только-только еще спустилась к дороге, чтобы замешаться в толпу.

Тянувшиеся в город крестьяне ни о чем ином и не говорили, как о блуждающем дворце. Возбуждение проникло на погруженные в утреннюю тень улочки. Продвигаясь к торгу как средоточию городской жизни, Золотинка раз и другой должна была сторониться, пропуская озабоченно скачущих куда-то всадников, спозаранку уже вооруженных и в доспехах. Городская стража, все эти седобородые, толстые дядьки с похожими на орудие мясника бердышами, сосредоточилась возле корчмы, обычного, по видимости, места сбора на случай чрезвычайных обстоятельств.

На торгу, где продавцы и покупатели смешались, словно забыв, зачем они все сюда собрались, охрипшим голосом угрожал глашатай: «…Под страхом жестокого наказания! А буде кто этот наш, великого государя Могута, указ не слышит в своем малоумии, и того ослушника казнить смертию без всякого снисхождения!..» Угрозы великого Могута и его приказных мало занимали Золотинку, которая скромно пристроилась в задах толпы. Надобно было знать дорогу к блуждающему дворцу, то есть, вообще говоря, установить, куда же она все ж таки попала?

Что же ей было делать, дернуть за рукав зазевавшегося мужичка, чтобы ошарашить его вопросом: «Дяденька, а как называется этот город?» Чувство изящного, так тесно связанное с чувством меры, подсказывало Золотинке, что грубая любознательность со стороны замурзанного семилетнего сопляка едва ли будет правильно понята. Но невозможно было придумать ничего умнее. Оказывается, очевидное и само собой разумеющееся — это самая неуловимая вещь на свете. Напрасно Золотинка толкалась в толпе, потупив глаза и насторожив уши.

— Врешь! А вот и врешь! — тихо упорствовал худосочный мужичок с красноватыми больными глазами. — Что я тебе говорю: один на десять, да вынесет. Есть люди, знают. Слово знать надо. Золото и узорочье, платье. Одно платье восемьсот червонцев станет!

— Врешь — восемьсот червонцев! — тотчас же отзывался пойманный за руку прохожий. — Таких платьев-то отродясь не бывало! Что же оно, катаного золота, что ли?

Забыв, что мгновение назад еще он пытался вырваться от непрошеного собеседника, случайный прохожий — видать, из сапожников, в кожаном переднике — ждал объяснений. И готов был спорить, согласный, однако, принять всякий разумный довод.

Есть люди, что и выносят. Кому ведь как повезет. Одному на сто, или вообще одному из всех, но повезет. И иные, говорят, несметно обогатились, счастье гребли лопатой — вот что носилось в воздухе. И, если один на тысячу, то почему не я? Почему не я, если все прошлые потери, уроки жизни и тягостный, опускающий плечи опыт, если все это обернется вдруг ничего не значащим сном на пороге сулящего чудеса дворца. Молод ты или стар, болен или здоров, холоп или господин — что это значит перед лицом вступившего в жизнь чуда? Перед лицом великого равенства удачи?

Неужто счастье отвернулось от всесильных? От повелителей и господ, от преславного и вездесущего Могута, который недаром запугивает народ, пытаясь удержать его от губительного для власти избранных опыта?

Эта крамольная, ошеломительная в своей дерзости мысль бродила в разгоряченных противоречивыми толками головах, не вовсе еще усвоенная и принятая. Необыкновенное возбуждение заставляло обращаться друг к другу совершенно незнакомых людей, и оно же, то самое возбуждение, понуждало их удерживать при себе нечто особенно сокровенное — главное.