Рождение волшебницы

Воздвигнутые лет десять назад бревенчатые башни под крутыми крышами посерели, как и частокол. Над его ровной гребенкой высились тесно составленные друг к другу крутые кровли. Над ними возвышалась шатровая звонница церкви, увенчанная священным шестилучевым колесом. Окруженный грядой тына, город стоял торжественно безжизненный, как то и подобает в виду бесчисленного множества могильных пней, которые напоминали о прежде бывшей тут вековой чаще.

В распахнутых воротах, что тонули среди густо разросшихся сорняков, Юлий остановился. Кот, который, петляя и прячась, следовал за пришельцем, куда-то пропал. На заброшенных, диких улицах пахло грибной сыростью. Трещали и ссорились сороки.

Юлий постоял перед церковью с наглухо запертым входом, пытаясь уразуметь, обитает ли в этом заброшенном доме бог. Все же он преклонил колена для короткой мольбы о помощи.

Потом обратился к безжизненной церкви спиной и прошептал несколько сбивчивых слов, умоляя не гневаться и дьявола.

Не откликался никто.

Взбаламученная совесть подсказывала княжичу, что миг малодушия оставил его без защиты вовсе, без надежды на снисхождение, если только Род и дьявол узнают об этих предательских переговорах с противником.

Он медленно взошел по внешней лестнице колокольни на высокое висячее крыльцо, откуда видны были затейливо рубленые шатры и крыши города. Потом устроился на ступеньках, отложил лук и притих в непонятном оцепенении.

Назавтра было все тоже: пустые хоромы острога с низкими потолками и крошечными окнами. Внезапно скользнувшая из-под ноги мышь. Топкие болота, которые становились трясиной уже в нескольких шагах от пропадающей на берегу тропы… Оставалось еще залезть на ель и развести костер. Он сделал и то, и другое.

Но сердце грызла тоска. Одиночество — это зияющее жерло, оно высасывает волю, смех, смысл всякого движения и желания.

И так странно звучал его слабый голосок, когда он пытался говорить вслух.

Между тем подступало новое испытание: Золотинка вытянулась, и обнаружилось, что она красавица.

— А ведь пора бы тебя… да… и приодеть, — озадаченно оглядывая девушку, кряхтел Поплева и подергивал себя за ухо. На коленях его лежал раскрытый том «Хроники двенадцати врат». Глаза его опустились на ободранные Золотинкины колени и загорелые икры, сплошь в старых и свежих ссадинах. В четырнадцать лет Золотинка все еще таскала короткие платьица и рубашки, единственным украшением которых служила завязанная рифовым узлом бечевка.

— Посмотри-ка, — продолжал Поплева, с укоризной тыкая пальцем в точеные Золотинкины ноги, — посмотри-ка сюда. Леля, Шутиха, Мара — все твои сверстницы, а какие барышни — не узнаешь! Юбки по щиколотку, козловые башмачки, разрезные рукава, — завлекательно расписывал он, — в волосах кораллы — вот тебе ах! А ты? Разве хорошо?

— Хорошо, — отвечала Золотинка, улыбаясь одними глазами. — И потом, — продолжала она, почесывая шершавой ступней голень левой ноги, — как же в трех юбках с разрезами прыгать в море? Это ж понятно — визгу не оберешься.

— Вот что, малышка, ты это брось. Надо покумекать, — настаивал Поплева. — Ты взрослая девушка.

— Что за радость? — воскликнула она вдруг со всей силой искренности. — Что за радость-то быть взрослой? Давай я останусь маленькой, хочешь?

Названый отец тяжко закряхтел.

— А что, разве плохо, когда парни… хорошие ведь парни есть, стоящие, и ремесло в руках… и добрые… Разве плохо, когда парни на тебя заглядываются? Всякой девушке лестно.

— Они и так заглядываются, — фыркнула Золотинка. — Если я сделаю себе платье с разрезами да наверчу в волосы алые ленты — они станут заглядываться еще больше. А зачем?

— Зачем? — бестолково повторил Поплева, некстати краснея.

— Я слышала, — сказала Золотинка, двинув бровями и сплетя пальцы, — благородные мужи не о том заботятся, что люди их не знают, а том лишь, что они не знают людей.

— Научил! — протяжно вздохнул Поплева, оглядывая благородного мужа в платьице выше колен, так ловко схваченном льняной бечевкой.

Золотинка, если ее раззадорить, часами могла наводить на собеседника полчища благородных мужей, припоминая большие куски из «Речей царств». Слишком многое было упрятано за чистым девичьим лбом. «К добру ли только?» — думал Поплева, и робость охватывала его перед этим поразительным творением природы — Золотинкой. «Кто же это вырос у нас под боком? Кто? И что за вину приняли мы на себя с Тучкой, такое вот взрастив? Разве это судила мать своей крошке, перед тем как сгинула, несчастная, в морской пучине?»

Золотинка не раз уже подмечала особенную, не похожую ни на что прежнее, какую-то изысканную учтивость, которая стала проявляться в отношении братьев к своей девочке. Испытывала она затаенную гордость, трепетала сама… и с горестью сознавала, что прежнее что-то утрачено.