Рождение волшебницы

— Почему ты молчишь? — воскликнул вдруг князь, обращаясь к супруге.

Милица вздрогнула, но занавешенных тяжелыми ресницами глаз не подняла.

— …Считая, может быть, излишним покушаться на жизнь наследника, Милица… — продолжил окольничий.

— Великая княгиня Милица! — сварливо поправил Любомир.

— Великая княгиня Милица задумала уничтожить наследника нравственно, искалечить и ум, и жизненные понятия наследника. Сделать его посмешищем для умных людей и лишить народной поддержки.

— Не надо преувеличивать, Рукосил.

— Единственным наставником, товарищем и собеседником юноши в его полном удалении от общества был назначен некий сумасшедший старик дока Новотор Шала. Еще в семьсот пятьдесят девятом году этот сумасброд решением ученого совета был отстранен от преподавания в Толпенском университете на факультете богословия, государь.

— Но ведь он клевещет, разве не видите?! — в волнении воскликнул Юлий по-тарабарски, оглядываясь так, словно он желал призвать в свидетели низкой лжи собравшиеся вокруг толпы.

— Этот человек… сумасшедший, он тут? — спросил Любомир.

— Его сюда доставят.

С некоторым трудом, словно насилуя себя, государь обратил взор к сыну: дико озирающемуся, бормочущему невесть какую ахинею.

— Хорошо, Рукосил, я все подпишу. Давайте. Я устал, — сказал он упавшим, плаксивым голосом. Ближе к середине стола возле грязного сапога лежал пергамент и несколько разбросанных перьев. — Боже мой, Рукосил, ты мучаешь меня вторые сутки. — Одно из перьев он обмакнул в плоскую чернильницу с узким горлышком и подвинул исписанный на четверть или на треть лист. — Мила, Мил, а? — сказал он вдруг изменившимся голосом и поднял голову. — Ну что, Мила, а? Как?

Но Милица не считала нужным его утешать.

— Подпишите, государь, — прошептала она едва слышно.

Любомир ждал, ждал, все еще надеясь, что она будет продолжать.

— Но как ты могла?.. Изменить мне! — глубоким задыхающимся голосом, который волновал Юлия, наполняя его жалостью, говорил отец. — И с кем? — Он всхлипнул. — Сопливый мальчишка. Боже мой! Боже мой! Как я устал от всех вас, боже!

Милица поднялась и произнесла, обращаясь по-прежнему куда-то вниз, к полу:

— Государь, позвольте мне удалиться. Позднее вы поймете, государь. Я… я ничего не могу сказать. — Милица явно волновалась. — Сделайте, как вам подсказывает совесть и разум.

Покидая зал, последний взгляд она кинула на Юлия.

— Но ты не можешь не признать, Рукосил, что великая княгиня ведет себя благородно! — сказал Любомир словно бы с надеждой.

— Потом, государь, я объясню, — чуть-чуть заторопился Рукосил.

— Будь прокляты эти объяснения! Будь проклята эта ясность! Я подпишу, Рукосил, но будьте вы все тоже прокляты!

Яркие губы Рукосила слагались в нечто похожее на усмешку, но глаза его, окруженные тенью, оставались холодны и бесстрастны, в этом холодно изучающем взоре не оставалось места для расхожих чувств, вроде презрения. Во всем облике Рукосила преобладало нечто умственное; высоколобая голова его в обрамлении чудесных кудрей — это горделивое произведение природы, изящество которого подчеркивала крошечная острая бородка и ухоженные усы, — покоилась, как на некой подставке, на высоком глухом воротнике, обрамленном плоско распростертыми из-под щек кружевами. Неосторожно сунувшись, об острые края угловатых, жестких кружев можно было, пожалуй, и порезаться.

Придвинувшись к великому князю ближе, чем это дозволяли правила придворного обихода, окольничий наблюдал брезгливую гримасу Любомира, отражавшую его мучительное недовольство собой и всем на свете. Несчастное лицо Любомира выражало недоумение, которое испытывает привыкший ко всяческим душевным удобствам человек, внезапно обнаружив непрочность своего существования.

Но подписи по-прежнему не было.

— Государь, — с особой мягкостью заговорил Рукосил. — Гниющую плоть проще отсечь — иначе можно погубить и тело. Сейчас на ваших глазах пелена наваждения, она застилает свет истины. Но какое счастье глядеть на мир открытыми смелыми глазами, ничего не опасаясь!

Любомир усмехнулся. Именно так: усмехнулся среди завораживающих внушений Рукосила. Смятение и подавленность государя были, может статься, не столь велики, как это мнилось плохо разбиравшемуся в людях Юлию. Казалось, отец нуждался не столько в утешении, сколько в уговорах.

— А что, Юлий, мой мальчик, ты-то что скажешь? — повернулся Любомир к сыну.

Рукосил резко, едва ли не грубо выпрямился и отстранился от великого князя, чтобы сделать несколько сердитых шагов по комнате. Он подошел к окну и уставился во двор.

— Вы обвиняете государыню Милицу в чернокнижии? — спросил Юлий.

— И в этом тоже, — горестно кивнул Любомир.

— Тогда я скажу… Чтобы разоблачить могущественную колдунью, нужно и самому быть великим колдуном и волшебником.

Рукосил у окна, если не вздрогнул, то, во всяком случае, должен был сдержать порывистое намерение оглянуться. А Любомир опять ухмыльнулся. Похабная получилась улыбочка.

— Так-так, сынок. Значит, ты считаешь, что оба хороши?

— Я не взял бы на себя смелость судить, кто плох и кто хорош.