Рожденные на улице Мопра

— Заждались мы его! — усмехнулся Павел и тут же заговорил убежденно, быстро — выстраданные мысли: — Никаким диссидентам я не верю. Это шкурники! Выпячивают себя антисталинистами. Якают. Себя обеливают. Еще не известно, сколько они телег друг на друга понаписали, кто из них с МГБ сотрудничал. Дела нет этим интеллигентским писакам до простых русских людей, до крестьян. Сколько честных людей со своей земли согнали, сколько сгинуло?! А этим, мемуаристам, лишь бы свой страх перед Сталиным оправдать. Не было у них никакой борьбы с режимом! Если б их репрессии не тронули, они б и сейчас в ладоши хлопали. Эти люди были Сталину не опасны… — Павел помолчал, взял передышку, затем сказал с усмешкой: — Приедет Солженицын — вот бы и написал здесь «Материк Демократия»… Да ведь не напишет. Надо тогда самому наизнанку вывернуться.

— Даже если напишет, что изменится? Сейчас такое пишут… Только кому это надо? — сказала Мария.

Они ужинали почти молча. Две-три пустячных фразы. Но желание поговорить у Павла не иссякло. Мария чувствовала это.

— Пойдем, Паша, я тебе спину натру.

— У меня уже отошло.

— Доктор наказал весь курс пройти.

Мария втирала ему в поясницу мазь. Она уже многажды делала это, когда мужа прихватывал радикулит, и все время боялась дотрагиваться, осторожно огибала пальцами белый рубец на боку. Казалось, что шрам от пули афганских моджахедов до сих пор вызывает боль, если притронуться.

— Покойный отец говаривал: как начнешь жизнь, так и проживешь. Натуру человеческую не поменять, — сказал Павел. — С правителями то же самое. Ельцин пришел во власть как предатель. И правит как свинья… Даже со своими соратниками сладу нет.

Мария покрыла раскрасневшуюся от массажа спину Павла шерстяным платком. Павел перевернулся, лег на спину.

— Пощипывает? — спросила Мария.

— Пощипывает, — улыбнулся Павел.

— Значит, помогает.

— Спасибо. — Павел обнял Марию, прижал к груди.

Обычно они разговаривали короткими фразами, словно все самое главное в их совместной жизни не нуждалось в речах, объяснениях. Они и в глаза друг другу смотрели редко, словно стеснялись друг друга. Это стеснение не было холодностью и отчуждением, — просто так сложилось, с первого дня… Павел никогда ни в чем не попрекал Марию, ни разу не повысил на нее голос, хотя бывал порой взбешен. Мария, сын Сергей и дочка Катя были выведены им из-под обстрела раздражения и ярости.

— Кате хочется в Дом культуры в бальные танцы записаться. Сейчас всё за деньги.

— Лишь бы нравилось. Что ж она мне сама не скажет про деньги? Ей скоро пятнадцать.

— Ты делом занят. Не хочет по пустякам дергать, — отвечала Мария. — Сердце у меня, Паша, за Сережу болит. В Москве вон что. Вдруг полезут с Егоркой Шадриным депутатов защищать? Студенты любят похрабриться… Может, Алексея попросить? Чтоб разыскал Сережу, поговорил. Вразумил как-то.

— Алексея? — ершисто спросил Павел. — Он где-нибудь в амстердамах. Его тоже бизнесом проучили… — Но вскоре Павел сменил тон, заговорил о брате примирительно: — Лешке бы, с его-то мозгами, с его историческим образованием в политику идти… Вон его дружок, Игорь Машкин, рядышком с Жириновским с трибуны вещает.

— А может, с его-то мозгами, — сказала Мария, — как раз в политику идти не хочется?

— Может быть… Вечером ему позвоню, — сказал Павел. — Если и сейчас Ельцина не укротим — видать, мы впрямь какая-то ущербная нация. Сотни лет объединиться не могли, чтоб татар скинуть. Крепостное право у нас дольше всех держалось. Цари у нас во дворцах по-французски да по-немецки изъяснялись. Перед грузином Сталиным головы склоняли… Да, ущербная, если и теперь склонимся… — задумчиво повторился Павел.

Произнося эти слова, Павел Ворончихин вообразить не мог, что всего через несколько часов в центре Москвы офицерские добровольческие экипажи танков Т-80 под ретивым, оскалистым руководством министра обороны Павла Грачева, за вознаграждение, по приказу Ельцина, расстреляют прямой наводкой, пожгут, оконтузят белокаменное здание Верховного Совета.

XXV

— Фамилия?

— Ворончихин.

— Имя, отчество?

— Сергей Павлович.

— Теперь вали отсюда, Сергей Павлович! Чтоб духу твоего здесь не было! Не попадайся больше! У отделения милиции тебя дядя дожидается. В ножки ему поклонись. Если б не он, вляпали бы тебе статью, поучился бы ты в институтах…

Сергей, прихрамывая, вышел из отделения милиции, увидел дядю — Алексея Васильевича, стоящего у своей белой «вольвы», и через боль в ноге кинулся к нему. Не мог сдержать слез:

— Они звери… Они хуже зверей, дядь Леш… Вы знаете, чего они делали? Я своими глазами видел… Ублюдки… — Он шептал это сквозь слезы, которые сочились из его глаз, обильно и как-то совсем неуправляемо. Лицо Сергея синело от синяков, багровело от кровоподтеков, руки были исцарапаны, не мыты. — Раньше про нас говорили: страна дураков. Нет, страна подлецов…

— Садись в машину, — успокаивал Алексей рыдающего племянника. — Грязь смоется. Душа очистится. Раны заживут.

— Нет! Ни за что! Никогда! Я это никогда не забуду! Вся наша власть — одни скоты!