Рожденные сфинксами

И лепила гнедых да каурых.

Пробивались два белых крыла

Из подшерстка, из меха, из шкуры.

Заполняли седой окоем,

Пламенели в сияющей плазме...

Расцветай шестикрылье мое!

Разгорайся мое большеглазье!

Тверди все подо мной - голубы...

Выси все надо мною - голубы...

То ли девы плывут, толь клубы,

То ли тучи встают на дыбы,

И кричат большеротые трубы.

И ликует крылатый народ,

О суде позабыв и мериле.

Это праздник высокий грядет!

Это нить аистиха прядет!

Это вновь наступает всекрылье!

СТРАНСТВИЕ В СЕРДЦЕВИНУ РОЗЫ

И снится мне... Все снится мне Эллада,

Прапамяти рубеж,

И клинопись кристально-острых складок

Твоих одежд,

Раздутых ветром на античной вазе,

Расколотой уже напополам.

Помилуй Бог, все это было разве?!

Но только там

Была сама собою я

                               и просто

Ходила по земле.

Одежду, ниспадающую розой,

Оставив на скале,

Плыла я в полосе густого света,

Восставшего столпом

Пылающим...

                      И в одеянье этом

Входила в каждый дом...

И все плыла в закате и восходе...

И так уж повелось,

Что все мы в сердцевину розы входим,

Пройдя насквозь

В снах мирозданья круги -

                                         не отпрянув! -

Хоть луч, хоть меч!

Горячую багряную изнанку

Срывая с плеч!

* * *

Погоди... еще о самом главном

Я скажу тебе - глаза в глаза...

Изогнулась вся улыбкой фавна

В окнах виноградная лоза.

Если умирать - умрем на юге!

Под ногами - музыка горит!

Колокольчик медный в рваном ухе

У цыгана пьяного звенит.

Так живешь себе светло и славно,

Бережешь и честь свою, и сан.

Но приходит гость с улыбкой фавна.

- Странник, - говорит, а сам, а сам...

Голубей пускает он из уха,

И звенит, звенит его серьга.

И поклоны бьет ему старуха,

А на нем - козлиные рога.

Да и весь увит он виноградом,

И с рогами дьявольски хорош.

Он поет, что верным будет братом,

А продаст, наверно, ни за грош.

На порог бы прежде не пустила,

Ну, а тут забыла срам и стыд.

И откуда в нем такая сила?!

Под ногами музыка горит!

Отчего, о Боже, с нею вместе

Так не страшно и на страшный суд?

Отчего из той козлиной шерсти

Ангельские крылья девы ткут?!

Нам уже на север нет возврата,

Там сожгут нас, верно, за грехи.

Ну, а здесь царицей винограда

Ты меня со смехом нареки.

Потому что север к нам коварен,

И не скрыться от суровых глаз.

А на юге все мы - божьи твари,

А на юге Бог возлюбит нас.

А простит, уж верно, и подавно,

Ведь грехов-то - музыка одна!

Ангел с молодой улыбкой фавна

Наливает красного вина!

ПАН

Что с тебя спросить?.. Ты был и нет...

Сколько изопью из этой чаши -

Столько и продлишься ты в ответ,

Странник веселейший и горчайший

И раздастся песня в этот миг

Там, где в золотых глубинах сада,

Так по-детски спит у ног твоих

Маленький давильщик винограда.

Без царя в башке и без гроша,

Будет предан он тебе отныне.

Сквозь него вся музыка прошла,

Словно сквозь песок твоей пустыни.

Он пойдет в гонцы и сторожа,

Он сожжет себя без всякой цели.

Сквозь него вся музыка прошла,

Словно сквозь тростник твоей свирели.

Так уж будет песня хороша,

Что и гибель он почтет за милость.

Сквозь него вся музыка прошла,

А в тебе она остановилась.

И она в тебе шумит, как дождь

По ветвям смоковницы пониклой...

Сквозь кого ты музыкой пройдешь?

В ком ты остановишься Музыкой?

* * *

И страсть моя, как ненависть, чиста.

Так шепчет «не убий», что хоть убей...

И стаей раскаленных голубей

Срывается с полночного листа,

И восстает из пепла все белей.

Все горше и надгорнее парит.

И острый воздух, будто бы стекло,

Звенит и бьется в горле,

                                      и навзрыд

О голосе нездешнем говорит -

Какое в нем пленительное зло.

Как беспощадна эта красота,

Которая по-своему спасет,

По-своему погубит и... восстав,

По-прежнему окажется чиста,

Но ты уже не та и он не тот.

И нет возврата и дороги вспять.

И никому вовеки не понять,

Что там, на высоте таких частот,

На высоте моих предельных нот

Добро и зло сливаются опять

В горячечную песенную новь.

И это есть та вечная любовь,

Что смерти не сильней и не страшней,

А лишь одно лицо имеет с ней.

СТРАНСТВИЕ В КАНУН КОНЦА СВЕТА

Мой милый брат,

                           на том,

                                       на этом свете.

поверь,

            ничто не предпочту беседе

с тобой в Москве полночной,

                                             и в канун

конца ли света, иль начала света,

и совмещенья трех кровавых лун.

Пока миры взрываются на плацах,

в твоих иконописных тонких пальцах

уж книга раскалилась добела,

и белая молитва расцвела,

как ландыш мой в заветной светлой книге.

Оставь, мой друг, напрасные вериги.

Рукою заслонив последний свет,

промолви так: «Все суета сует…»

- И всяческая, -

                          молви, -

                                         суета.

Когда ж начнет таинственно светать,

я так скажу тебе:

                            - Мой младший брат,

покуда бездны темные горят,

и новый свет клубится жарким нимбом,

дается нам с тобой чудесный выбор.

Любое время и страну любую

мы выбираем, в бездне торжествуя.

Не помня о суде и о расплате,

мы вдруг очнемся в солнечной Элладе,

где складки наших сброшенных туник,

как лабиринты, манят нас в тупик

прикосновений первых и объятий…

И все-таки мы дети… и до «ятей»

суровых

              нам с тобою далеко.

Зато в свой сад вбегаем мы легко,

где, как рисунок наших тел игривых,

лоз виноградных темные извивы,

где в заросли клубящихся азалий

упали наши детские сандалии,

чтоб к утренней звезде на полдороге

смуглели и ветвились наши ноги

уже почти от общего ствола…

Где мы уснем…

                          - А я и не спала,

чтоб первой рассмеяться на рассвете, -

скажу тебе…

                     И все-таки мы дети…