Рождественные бури и штиль

После обеда мистрисс Дженкинс взяла ребенка к себе на колени. По всему было видно, что он полюбил ее. Мистрисс Дженкинс говорила, что он любуется кружевами её чепчика; – но Мэри думала совсем иначе (хотя и не высказывала своего мнения): она думала, что ребенку нравились её добрый взгляд и ласки. После того, ребенка укутали и снесли на верх, к чаю, в квартире мистрисс Дженкинс. После чаю мистрисс Дженкинс, Мэри и её супруг почувствовали особенное расположение к музыке, начали петь и пели до поздней поры, не сказав ни слова ни о политике, ни о газетах.

Перед удодом, Мэри приласкала на коленях у себя проказника кота; мистрисс Дженкинс ни под каким видом не хотела расстаться с ребенком, лежавшим у нее в коленах.

– Пожалуйста, когда у вас будет занятие, приносите его сюда. Пожалуйста приносите: я сочту это за особенную милость. Я знаю, ври другом ребенке, у вас будет много дела; этого уж вы передайте мне. Я буду беречь его, как глаз; – душечка! – как сладко он спит, и как прекрасен он во время сна!

Когда супружеские четы снова очутились наедине, супруги открыли перед женами свои сердца.

Мистер Дженкинс говорил своей жене. – Знаешь ли, душа моя, Бурджесс старался уверить меня, будто Годгсон такой глупец, что от времени до времени наполняет газету «Examiner» своими статьями, но, сколько я вижу, он знает свое место, и имеет слишком много здравого смысла, чтоб не делать подобных вещей.

Годгсон говорил;

– Мэри, мой друг, я заметил из слов Дженкинса, как нельзя более учтивых, что он догадывается, кем именно написаны статья «Pro Bono» и стихотворение «Розовый бутон»; но всяком случае, пожалуйста не проговорись об этом в минуты откровенности; – мне бы не хотелось, чтоб он считал меня за литератора.