Рождественская история, или Записки из полумертвого дома

— Уедешь ты, но не в Америку, а в Германию. Помнишь, врач-немец к нам приезжал и на тебя глаз положил? Он тебя и вызовет, вместе с матерью. Сначала ты покобенишься, мол, скучный он, а потом мать тебя все же уговорит — поедете. Любить ты его не любишь и никогда не полюбишь. Да и у нас в России в любви почти никто не живет. А там дом каменный, трехэтажный, две машины, садик, у него свой praxis, практика по-нашему, клиенты, хорошо обеспечен. Мать твою и тебя оденет, как в Москве вы никогда не одевались. В постели он не ах, но что-то может. Трусики с тебя срывать не будет, сама снимать станешь. А может, и с него тоже. Вот весь твой феминизм, подруга, в этом и проявится. Ты решишь, что для семейной жизни и такой сойдет, а там посмотрим, мол. В кирхе обвенчаетесь. Трех киндеров родишь — двух девочек и одного мальчика. И будет тебе, сестрица, не до романов. Подруг у тебя там не будет, подруги в детстве заводятся, но соседки сносные. С ними и старость встретишь. Дети тебя немецкому выучат как следует. А мужа так и не полюбишь. Вот тебе и весь мой сказ.

— Но жить-то я буду хорошо? — не отставала Катя, рассчитывая за свои сережки получить побольше информации.

— Чего ищешь, то и найдешь, — ответила сухо уже успокоившаяся Сибилла. Во всяком случае, московскую вонь нюхать не будешь.

— А мне очень интересно на больных погадать, — вдруг покраснела кучерявенькая чернобровая Наташа. — Особенно на последнего — этого дипломата с аппендицитом, он такой хорошенький. С ним все хорошо будет?

— Будет, будет. — Сибилла провела рукой по ее волосам. — Ты ему даже минет в процедурной сделаешь. Вот, собственно, и все.

— Сразу уж и минет, — надула губки Наташа, так что верхняя, как всегда, поднялась к уздечке ноздрей.

— А он ни на что другое после аппендэктомии способен не будет.

— Ну ладно, — спасла смутившуюся приятельницу Катя. — А про других что-нибудь рассказать можешь? Вот этот Славка, который у нас в третий раз здесь. Ну с панкреатитом. Опять уцелеет?

Сибилла пожала своими прямыми плечами девы-воительницы.

— Наверно. Живуч, как не знаю что. Ничего его не берет. Как репей цепкий. Про остальных не скажу, не чувствую, кто из них. Но смерть будет там. Уж раз Толька Тать решил жертву принести, то не без того.

Я присел на корточки у дверей в свою палату. Во-первых, ноги уже плохо держали, а во-вторых, хотелось стать еще более незаметным. Но на меня и без того не обращали внимания. Для моих слабых рук даже пустая банка была неимоверной тяжестью, и я поставил ее на пол рядом.

— Да еще Шхунаев, ушкуйник этот, подзуживает нашего святого.

— Зачем им это?

— Ну, Шхунаев, тот говорит, что так Богу болезни угодно, чтоб на каждую палату одна жертва была. Тогда остальным Христос поможет. А Тать наш слушает, поддакивает, но у него-то на уме совсем другое. Я знаю. Я не только с ним спала, не только ребенка от него выносила, но и беседы с ним беседовала, пока надеялась, что он на мне женится. Он с грехом борется — вот что.

— С каким грехом? — испуганно воскликнула распутная черноволосая Наташка. — Это что, мне его стороной огибать надо?

Сибилла снова затянулась и выпустила дым колечками, прямо как мужик. Глаза заблестели ярче ночника.

— До твоего греха ему в последнюю очередь. Он — меч карающий, поняла?

— Не-а.

— В каждой палате грешников навалом. Ведь любой больной — это грешник. Поняла?

— Почему? — Катя тоже удивилась.

— Потому что! — раздельно произнесла слова Сибилла с такой силой, что, наверное, они отпечатались в мозгу каждого слышавшего их. — Тот, кто себя до болезни довел, не несчастный, а грешник. Как преступник. А за грехи надо платить.

— То-то он все про философа, или кто он, писатель? — не поняла я, интересовался, что тот греха за собой не чувствует, а с другой стороны, ну и что? Ну и не чувствует. Так его Бог за его грехи и покарает. И какие у больных уж такие грехи? — трещала добрая Наташка.

— Значит, нарушили какой-то божеский или природный закон, а за это полагается наказание. С философом, правда, Татю нашему не совладать. Хоть и оказался он сам, своим случаем, под иконостасом, аки агнец жертвенный. Его любят, а кто любит, тот познал Бога, ибо Бог есть любовь. Но Тать на то и Тать, он поборется! Зато другие грешники попадают туда, — заговорила вдруг гекзаметром Сибилла, — где бледные обитают Болезни, печальная Старость, Страх, и советник дурного всего — Голод, и насильственная Смерть и Страданье, единокровный со Смертью тягостный Сон. — Вокруг гречанки кружились клубы дыма, закрывая двух других девиц, и вдруг она остановила свое вещанье: — Стоп! Кто-то не тот слушает меня!