Рождественские истории

Возчик молча последовал за Тэклтоном. Они пересекли двор, над которым сияли звезды, и через боковую дверцу зашли в контору Тэклтона: оттуда сквозь застекленное окно просматривался склад, теперь закрытый на ночь. В самой конторе было совершенно темно, однако в длинном узком складе горели лампы, так что окно оказалось ярко освещено.

— Минуту! — произнес Тэклтон. — Как по-вашему, через окно можно отсюда что-нибудь рассмотреть?

— Почему нет? — удивился возчик.

— Тогда еще минуту. Удержитесь от насилия. Оно бесполезно, да и опасно. Вы сильный мужчина: еще убьете нечаянно.

Возчик посмотрел ему в лицо и отступил на шаг, словно в полнейшем ошеломлении. Потом одним решительным движением приблизился к окну и заглянул…

О, тень на очаге! О, справедливый Сверчок-покровитель! О, коварная супруга!

Он увидел ее и старика — нет, теперь уже не старика, а молодого привлекательного джентльмена! — державшего в руке фальшивые седые космы, которые помогли ему проникнуть в их теперь разоренное несчастливое гнездо! Он с мукой смотрел, как Кроха внимательно слушает то, что бывший старик, наклонившись, шепчет ей в самое ушко; как мерзавец обнимает ее за талию, и они медленно движутся по сумрачному деревянному коридору к двери, через которую попали на склад. Вот они замедлили шаг, Кроха повернулась — и Джон увидел ее лицо, такое любимое, такое родное! — и как она собственноручно поправляет на голове негодяя парик и смеется — смеется над мужем, над его простодушной, честной душой!

Могучая правая рука возчика сжалась, словно намереваясь сокрушить льва. Однако он сразу разжал кулак и загородил ладонью глаза Тэклтона (ведь он беспокоился о жене даже сейчас) и, едва парочка покинула склад, рухнул на стул, обессиленный, как дитя.

Возчик спрятал лицо под шарфами и занимался конем и грузом, когда появилась Кроха, собранная и готовая ехать домой.

— Едем, Джон, дорогой? Спокойной ночи, Мэй! Доброй ночи, Берта!

Расцелует ли она подруг на прощание? Будет ли такой же жизнерадостной и беспечной, как всегда? Осмелится ли показать им свое, даже не покрытое краской стыда, лицо? Да. Тэклтон видел ее совсем близко. Да.

Тилли баюкала младенца; она бродила взад-вперед мимо негоцианта, сонно повторяя:

— А что еще за жен они выбирают и разбивают нам сердце? А чьи папаши врут нам прямо с колыбели и тоже его разбивают?

— Тилли, давай ребенка! Спокойной ночи, мистер Тэклтон. Ради Христа, где Джон?

— Собирается вести лошадь под уздцы. — Тэклтон помог ей забраться в повозку.

— Мой милый Джон. Ночью? Пешком?

Укутанная фигура мужа поспешно утвердительно взмахнула рукой; лживый незнакомец и маленькая нянька тоже заняли места, и старый конь тронулся с места. Ничего не подозревающий Пират носился кругами и лаял, весело и торжествующе, — как прежде.

Когда Тэклтон повез домой миссис Филдинг и Мэй, старый Калеб сел у огня рядом с дочерью, взволнованный и полный раскаяния до глубины души, по-прежнему тоскливо шепча: «Я лгал ей с колыбели — и ради чего? Чтобы теперь разбить сердце!»

Игрушки, запущенные для младенца, давно исчерпали свой завод и остановились. Невозмутимые, спокойные куклы; горячие скакуны с пламенными глазами и ноздрями; старые прыгающие джентльмены (завод кончился, оставив их в наполовину скрюченном состоянии, с полусогнутыми коленями); уродливые щелкунчики; звери в ковчегах, шествующие попарно, словно ученики пансиона на прогулке, — все они будто замерли, пораженные предательством Крохи и благородством Тэклтона. Да разве такое возможно?

Третья трель

Ходики в углу пробили десять, когда Джон присел на свое место у камина. Такой встревоженный и погруженный в собственные невеселые мысли, что, кажется, напугал кукушку: она, быстренько издав десять мелодичных «ку-ку», втянулась обратно в мавританский дворец и захлопнула за собой маленькую дверцу, словно это непривычное зрелище оказалось для нее чересчур.

Даже если бы маленький Косильщик был вооружен самым острым из своих инструментов, и каждый взмах косы наносил удар в самое сердце возчика, он и то не смог бы ранить и поразить его сильнее, чем Кроха.

Ведь это сердце полнилось такой любовью к ней, оно так ей предано; его связывало с ней такое количество общих добрых воспоминаний — связывало будто нитями, спряденными из ежедневных ласковых мелочей, — в этом сердце, цельном и искреннем, настолько безраздельно царила она одна, что поначалу он не испытал ни ярости, ни желания отомстить, — а только пустоту на месте разбитого Идола.

Однако медленно, постепенно, пока возчик сидел молча у очага, сейчас темного и холодного, в его сердце начали проникать другие мысли — гневные, злые, как зимний ледяной ветер. В его поруганное жилище проник чужак. От двери тюрьмы его отделяло всего три шага. Один удар — и всё! «Еще убьете нечаянно», — сказал Тэклтон. Какое же это убийство — ведь он дал бы злодею время приготовиться и дрался бы с более молодым противником честно, лицом к лицу?