Рождественские рассказы

Светлы, радостны пришли пировые дни, свадебные. Со всех концов степи съезжались гости несметные и званые, и незваные, по край неба все кибитками заставили... Сам Тимур в годы древние такого стана не собирал, такой силы людской не видывал.

Узун-Чашь в кибитке своей по обычаю затворилась, с матерью и подругами, а меж теми подругами одна была самая ее любимая, самая обласканная, из «чужих», — раба полоумная...

Чудная была эта девочка, малая, слабая, ребенок ребенком, волосы светлые, серебристее ковыля степного в жаркую пору высохшего, глаза голубые, как небо весной, белое личико, белое тело...

Привез ее мать батыр один, из наших, привез из-под Орска, с севера, забарантовал в набеге, — мать-то скончалась, да и без призора, без ухода обычного... родила она живую девочку, крохотную, взял ребенка Аблай-Хан к себе, из жалости, да и держал все время при своей кибитке.

Сверстницы были — и эта приемная, и Узун-Чашь красавица, а какая меж ними была разница? На одной руке Узун-Чашь ту носила, как мяч подкидывала, на землю спустить — та до пояса рукой не дотянется, малого бурдюка не могла с места двинуть; никто ее за ее слабость и работой никакой не неволил...

Где ей работу нести, когда от ветра легкого, как травка клонится. Так, для забавы больше служила.

У всех девок в аулах свои скакуны завелись излюбленные; как пригонят домой табуны — всякая своего коня посвистом вызовет... Нашлась и для Ак-Джан (Добрая душа) лошадка подходящая...

Была одна малорослая кобылка, совсем жеребенок по виду, чуть ноги переставляла, чуть бегала, а шерстью вся без отметинки белая... Чудно было глядеть, как лошаденка эта сама подбежит к своей наезднице, как та с помощью Узун-Чашь влезет ей на спину, да за гриву крепко ручонками держится...

Все подруги по степи носятся, гикают, друг дружку обгоняют, а наша Ак-Джан шажком сзади плетется, весело всем улыбается, а то и засмеется, словно колокольчик серебряный, смех ее в воздухе прокатится... Думу черную смехом тем разгоняет, злую руку на взмахе останавливает.

И любили Ак-Джан крепко в кочевьях за то, что силу она имела дивную, миротворную...

На что был нравом крут старший сын Аблая, Нурек-батыр, много горя, много крови от его руки лилось. Гневен и лют, расходясь, не знал в сердцах удержу, а и тот по взгляду Ак-Джан смирялся и, волей-неволей, прощал, миловал виноватого.

Девка Ак-Джан, хоть и малая, и на диво красивая, а никто из парней на нее не зарился, никто и близко с лаской мужской не подступался.

Пастух Аллаяр, жених, когда пел, всегда около себя сажал «душу белую» — и не ревновала ее Узун-Чашь, а любила крепче прежнего.

Вот какова была Ак-Джан, приемная, аульная девочка!

Шумит, гремит, веселится кочевой, вольный народ, вторую неделю сговоры да сватовство празднуют...

Без умолку поет Аллаяр, без конца все прибывают и прибывают новые гости, гонят скот, верблюдов, караваны с товарами тянутся.

Все проезжие, заслышав про свадьбу, с пути сворачивают, да здесь станом становятся.

Уже и у сватов подставных, для порядку, бабы выкуп собрали, уже и Джаксы (приданое, добро) все по обычаю, пересчитано, игры разные переиграны, беги, скачки перескаканы, настал последний день пировой, день обряда венчального, день последнего, разливанного пирования...

Шлют мольбы Аллаху всяк и стар, и млад, — благодарят все его могучего: отклонил, не привел сюда своей немилостью шатуна проклятого, джигита черного.

Песнь пятая

До рассвета костры развели, не костры — курганы огненные. Косяками жеребят молодых, без счету баранов жирнохвостых порезали... Кипят, бурлят котлы-казаны чугунные, даже крышки на них дрожат, подскакивают...

Высоко к небу черный дым от огней несется, далеко по ветру стелется, к спящим батырам, гостям в носы забирается, будит, тревожит животы их голодные...

До рассвета девки мылом моются, косы лентами, стеклом цветным убирают.

Всю ночь перед тем не спала Узун-Чашь, на кошме своей белой все металась, померещилось ей, знать, недоброе, что-то злое чуяло сердце ее...

Вот и солнце взошло, словно золото обвело купола, зубцы стен могил дедовских на высоком кургане Аулье-мазар.

Копошится старый Хан-Аблай, свадьбе радуется, не печалится, к себе в дом берет жениха, не невесту сдает ему в отвоз, в сторону дальнюю...

Вышел Хан-Аблай, — халат на нем солнца ярче утреннего, красным золотом переливается, тюбетей высокий, острый, камнями дорогими унизан, галуном обложен, черным соболем оторочен...

Вышли с ним старики, отцы сановитые и в кружок на большом ковре хивинском, словно степь весной узорчатом, разместились...

Разместились кругом гости званые и незваные, как подковой конской, обогнули... Впереди кто — на земле сидят, а за ними другие во весь рост стоят, а за теми на конях, по одному, а то по двое, а за теми последние на верблюдах высоких, горбатых, чтобы было всем видно, не заслонисто...

Луг зеленый перед ними расстилается, далеко на лугу том столб, цветными платками увешанный, виднеется; ездят по лугу джигиты нарядные, коней горячат подзадоривают, друг дружку словом колким задевают, глазами меряют...