Рождество в Москве. Московский роман

Как отчётливо перед глазами предстаёт тот день, когда вернулись из эвакуации, из далёкого города Ташкента. После блокады не узнали своего дома, устоявшего, не превратившегося в руины, всего изрешечённого снарядами, со сгоревшей крышей, израненного, как весь Ленинград. Отец рассказывал Альберту, как, будучи ребёнком, видел взрослых, поднимавших город, как он преображался. Голодные, измождённые, разгребали завалы вместе с военными. И как домой отец принёс горсть конфет и кулёк сушек. Запах разрухи, битого кирпича, пыли штукатурки, горечь во рту, першение и забитость носа от гари и копоти обгоревшего, обугливавшегося города. Лишь Нева хранила свою величавость, прибой с залива угрожающе бился о гранит. На набережной люди рыдали, не веря, что остались живы, что любимый Ленинград плывёт, скользит по выстраданной глади мучительных, трагических дней фантастическим кораблём в лучезарное будущее. Все хотели жить, вдыхая сырой воздух города, как самый дорогой бальзам бессмертия. Люди, вновь осознав себя, поражались чистому небу, отсутствию воя сирен. Они обнимались и целовались как самые родные и радовались друг другу, словно воскресшие. Отец часто напевал любимую песню «Спи, мой Ленинград, я тебе спою колыбельную песню свою» тихо, вполголоса. Ему подпевала мама, а потом и для Альберта она стала близкой и понятной. С друзьями за застольем эта песня была обязательна, с оттенком грусти, любви и преданности.

* * *

В отличие от отца, Альберт – новосибирское дитя, как правило, каждый отпуск родителей ездил в любимый город встретить белые ночи, полюбоваться расцвеченным городом, что как поэма. В Академгородке Альберт знал все уголки парков, садиков, дворов, всех собак по имени, освоил лыжные трассы по периметру, любимый вид спорта наряду с коньками. Вначале не всё получалось, плёлся в хвосте не только взрослых – ребят, своих сверстников. Потом вдруг произошёл рывок, кто-то высказал предположение, что подрос, конституция способствовала развитию ног и рук. Сразу как-то вымахал, его даже поддразнивали то оглоблей, то каланчой. То время возмужания кажется таким непонятным, далёким и быстротечным. Закончилась школа, а вот у него уже диплом университета. О юность, как тебя воспеть! Сколько же горечи, как и сладости. Ты дорога тем, что не повторишься, освещающим фантомом и звёздным небом, что было, на удивление другим, непостижимым, как жизнь впереди.

«За счёт роста берёт, – говорили ребята. – Шаг хороший, и руки лыжника». Не подозревая, как отчаянно он занимался дома с гантелями и экспандером, ещё помог турник во дворе, мышцы позвоночника укрепил. Стал всех обгонять, на соревнованиях побеждать. Тогда почувствовал лидерство, возникла стремительность тела и мысли, движение в пространстве, наполненного духом мечты, устремлённой в нереальность. Тяга души к невозможному сделала заложником внутреннего одиночества, где чуждое накладывает тень на свет, к которому он стремился. Альберт избегал замкнутости, но выходило само собой, всё ограничивалось кругом интересов: химия, физика, биология – то, чем бредил.

Чем больше был скован внешне, тем больше ощущал потребность внутренней свободы, которую давали только знания. Свой разгорячённый разум Альберт хотел остудить наукой, прагматичной, доказуемой, всё подвергающей сомнению. Удивительное дело – уже будучи аспирантом, понимал: за каждым опытом и выводом следовала неубывающая потребность ощущения души, убеждение, что только одушевлённая наука во благо человека. Это понимание будило стремление к большему познанию, выходящему за рамки сознания. За внешней странноватостью невозможно было не разглядеть его страсть к науке. А могло ли быть иначе, когда в Академгородке обитал необычный подъём духа знаний? При этом он замечал, что не так привлекателен, что не вызывает интереса у девчонок, хотя не тяготился этим.

В этом замечательном месте открытий было столько человеческого тепла, всё так удобно и приятно. Люди понимали: не весь Советский Союз так живёт, государство по максимуму избавило людей науки от рутинного быта. Прачечные, химчистки, столовые, больницы, транспорт – на столичном уровне. Отец всегда подчёркивал, что добросовестность, порядочность – качества советского человека. В перестройку столкнулся с совершенно противоположным, стараясь не утратить оптимизма, пытаясь во всём найти хорошее или хотя бы обнадёживающее. Хулителей социализма обходил стороной и избегал тех, кто страдал перестроечным зудом, превознося до небес западный индивидуализм. Он понимал: что-то не так, людей вводят в заблуждение посулами, как в революцию 17-го года.

Он считал, что коллективная общность не должна восприниматься чем-то ограничивающим индивидуализм, никакого обезличивания, никакого растворения и уж тем более наличия стадного чувства.

Он существовал и верил откровенно и искренне в развитой социализм, что многим дал прекрасное образование, возможность раскрыть свой творческий потенциал. Вновь кто-то решил разрушить Россию, опять увидев в ней конкурента. История повторялась.