Рождённый бурей

Однажды ребята собрались у костра возле старой березы в обхват толщиной. Искры снопами взметывались ввысь и гасли в густой шапке дерева. По рукам ребят пошел чей-то кисет, и махорочный дым смешался с дымом костра. Николай поднял уши буденовки, щеки у него зарумянились, а глаза смотрели весело на пляшущие космы огня и на столь же алые лица комсомольцев. Кто-то спросил:

— А в Москве знают про нашу дорогу?

— Там про все знают, — ответил Николай и затянулся самокруткой.

Им хотелось, чтобы большими буквами написали о том, как киевские ребята в непогоду, голодные и холодные, построили железную дорогу. А в Боярке на большом камне пусть высекут имена строителей, чтобы люди, проезжая, читали и вспоминали их. В мечтах кто видел свой дом, родных, а кто думал об учебе в большом городе.

— А если к паровозу большие широкие колеса приделать да плуги прицепить и пустить на этот косогор. Нам и долбить бы не пришлось, — вдруг высказал мысль один парень.

Эти слова спустили размечтавшихся ребят с облаков на землю.

Они верили, что такие машины будут и не придется людям ломами вручную долбить мерзлую землю.

На стройку пришла новая беда. Тиф. Он сразу свалил трех человек. Это известие всполошило всех. Надо было принимать экстренные меры. А какие? Как бороться с таким бедствием? Приехал врач, покачал головой, когда осмотрел барак и дом, где ютились рабочие, распорядился старую солому сжечь, вымыть полы и постелить новую солому, нашел закуток и велел приспособить его под баню. Больше ничего он не мог придумать.

Узнав, что в районе вспыхнул тиф, бандиты активизировались. На соседней станции они напали на эшелон с хлебом и пустили его под откос. Всех строителей бросили на выручку эшелона. Пока отбивались да восстанавливали путь, прошло несколько дней.

Николаю Островскому не пришлось все же проехать на первом поезде под звуки духового оркестра, не удалось поздравить ребят и начальника стройки Токарева, проявивших безмерное мужество, не посчастливилось испить чашу радости, которая наполняла строителей после окончания стройки. Тиф не миновал его.

Дежурный доложил начальнику строительства, и, когда тот пришел в барак, Николай лежал в бессознательном состоянии. Потом он открыл глаза и, словно извиняясь за то, что прилег во время работы, произнес:

— Я полежу немного и встану.

— Лежи, лежи!

Среди комсомольцев нашелся земляк Николая, и ему поручили доставить его домой. Немало пришлось приложить сил и сноровки, чтобы посадить его в поезд, удержать в вагоне. Помогали чекисты, которые знали Николая. Помогал и маузер на боку у сопровождающего.

Незадолго до нового года поезд подъехал к родной Шепетовке. Все: и заснеженный низкий перрон станции, усыпанный подсолнечной шелухой, и вокзал с облупившейся краской, и вороньи гнезда на деревьях привокзального сквера, и звон колоколов, и старая надпись на фронтоне здания «Шепетовка 1-я» — возбудило в сердце Николая сладкую грусть.

Они направились в зал ожидания, хотели пройти к кафельной печке, из которой струился жидкий дымок, но путь им преградили два дюжих парня с двумя женщинами.

— Не видите, на людей лезете!

Женщины сидели на больших мягких тюках, а руками и ногами придерживали чемоданы. Один парень, с густой рыжей щетиной на бороде, набычился и, скрипнув зубами, шагнул к больному Николаю. «Дойди до чека», — шепнул Николай товарищу.

Вскоре двери закрылись и послышалась громкая команда:

— Спокойно, граждане! Никому не выходить! Будет проверка документов.

Чекисты подоспели вовремя. Спекулянты были задержаны.

Узнав Николая, дежурный чека нашел извозчика и приказал отвезти его домой.

Укрывшись тулупом, Николай слышал, как скрипели полозья, от копыт лошади летели снежные ошметки и ударялись о передок саней, как екала лошадиная селезенка. Сквозь щель тулупа он видел вытертую спину извозчика, мохнатую шапку. Когда тот поворачивался, Николай замечал обросшее лицо и горбатый сизый нос. Вот шапка извозчика повернулась, и вместе со струями пара из-под усов вырвался звук:

— Стало быть, ты Алексея Иваныча сын? А мы с ним плотничали. Возрадуется он.

Больше ни о чем не говорил извозчик, только понукал свою худобокую кобыл енку: «Ишь ты», «Тяни, милая!», «Но-но!»

Ольга Осиповна, услышав остановившуюся у дома подводу, глянула в подтаявшее пятно на стекле кухонного окна и схватилась руками за сердце. И язык словно примерз к губам от нахлынувшей радости. Она зачем-то схватила горшок, снова поставила его, а затем сняла с крючка серый полушалок, накинула на голову и заторопилась к выходу.

И вот ее сын вошел в дом, опираясь на чужие руки. Ольга Осиповна прикусила конец полушалка. Радость ее сменилась тревогой. Всем материнским сердцем она почувствовала, как он тяжело болен. По ее щекам покатились слезы, а руки уже делали свое дело: они кинулись на помощь, подхватили его и осторожно повели в дом, к кровати.

— Не плачь, мама, я поправлюсь, — сказал Николай, глядя, как его любящая, исстрадавшаяся мать, сухонькое существо, утирая слезы, хлопочет возле него. И ему стало легче от одной мысли, что с ним будет мать.