Рождённый в блуде. Жизнь и деяния первого российского царя Ивана Васильевича Грозного

Неплодородна здесь песчаная земля,
Леса и пустоши кругом, лишь изредка – поля.
Посеяно зерно на скудных тех полях,
Но так велик у поселян перед морозом страх,
Что сжать они спешат незрелое зерно
И долго в скирдах и снопах здесь сушится оно.
В течение зимы здесь стужа такова,
Что погибает всё в полях, и злаки, и трава.
Семь месяцев в году здесь холод так велик,
Что только в мае свой надел идёт пахать мужик.

Впрочем, по наблюдениям любознательного путешественника, тёплого времени дожидаются не только зерно и пашня:

Умершие зимой без погребения лежат
в гробах еловых, богач или бедняк,
Зимою землю мёрзлую не прокопать никак.
А дерева повсюду здесь хватает,
Гробов достаточно для всех, кто умирает.

Турбервилль находился в Москве в период разгула опричнины и, по-видимому, имел немало примеров деспотизма Ивана Грозного, хотя и писал об этом весьма осторожно и мало:

Земля дика, законы никакие здесь не властны,
От воли короля зависит жизнь и смерть несчастных.
Порядки все необъяснимы…

Законом жизни московитов поэт полагал страх, ибо даже у знати не видел никаких гарантий сохранения жизни и имущества.

В послании Паркеру Турбервилль сравнивал великого русского князя с последним римским царём Тарквинием Гордым и делал следующий вывод:

Где нет закона и заботу о благе общем знает только власть,
Там постепенно должны и князь, и королевство пасть.

Впрочем, являясь лицом официальным, поэт не забывался в своих посланиях. Приведённое выше умозаключение – единственное такого рода. Но писал Турбервилль к людям достаточно просвещённым и воспитанным, поэтому полагал, что те сделают сами основательные выводы и из того, что он счёл возможным сказать:

Я говорю не всё, что мог бы говорить,
Боюсь язвительным пером я русских оскорбить.
А я хочу, чтоб всяк в стихах моих узрел,
Что твёрдо верю я в успех торговых наших дел.
О, если б не дела, тогда бы я смелей
Суровость края описал и нрав его людей.

Необходимость самоцензуры принижала поэта в его собственных глазах, задевала самолюбие. Немало внутренних терзаний составлял и тот факт, что провалились его расчёты на личное обогащение в далёкой и дикой Московии. Страна оказалась действительно далековато, но не настолько, чтобы можно было спокойно обирать население. А вот бытовых трудностей в ней хватало. Отсюда разного рода сетования и разочарование в тщетности собственных усилий: «О, если б знал я, на корабль вступая, что счастье на злосчастье променяю». Отсюда и совет одному из своих адресатов: «Живи тихо дома и не жаждай увидеть эти варварские берега», ибо Московия – не лучшее место для джентльмена. Словом, не приглянулась формирующаяся монархия выпускнику Оксфорда, рафинированному отпрыску из старинного рода Д’Эрбервиллей, отбила у него страсть к путешествиям в земли неведомые и незнаемые. Но пребывание его в нашей стране оказалось не бесполезным: послания Турбервилля со временем стали одним из источников по быту москвичей конца 1560-х годов.

Кстати о джентльменах. Один из таковых, англичанин Джон Хоукинс, доставил в 1562 году в некий порт Карибского моря ценнейший груз эпохи – чёрных невольников из Западной Африки. Вернувшись на родину, капитан подвергся было опале за торговлю людьми. Но когда до королевы Елизаветы дошли точные данные о фантастическом доходе с этого предприятия, человеколюбия как не бывало.

Дочери Генриха VIII, короля расточительного, достались пустая казна и огромные долги перед дельцами из Сити. В итоге Елизавета не только простила Хоукинса, но и возвысила его. Тем самым работорговля была узаконена и стала весьма прибыльным занятием «джентльменов», которые находили этот промысел вполне пристойным. При этом джентльмены с негодованием осуждали «варварскую» Россию, угробив за три столетия более сотни миллионов чернокожих, которых сейчас не дай бог назвать неграми. Лицемерие и ханжество – непременные атрибуты европейских цивилизаторов.

«Большой чертёж»