Читаем Розка полностью

Часть прощальной ночи со сканером, Глен, Стивенсом и маршем по Вене перетекла в предрассветный восторг от хакерской библиотеки, в которой действительно было все или почти все, включая криминальный привкус пользования слегка ворованным. Снова ворованным, но теперь на каком-то новом продвинутом уровне, где отрицается, а потому становится общей интеллектуальная собственность. Становится общей тогда, когда всеми ее владельцами осознается факт ненужности и непрактичности ее существования как такового. Налетай, братва, налетай, пока еще мы есть… И Андреев налетал, не успевая, конечно, читать. Он надкусывал страницы, как надкусывал когда-то в детстве все конфеты из коробки, думая, что после его зубов и слюны никто на конфеты не посягнет. Мать ругалась и называла его бессовестным жрецом. Была, кажется, права.

Она не вышла его провожать. Фрау Элизабет. Спряталась, проспала или просто явила равнодушие к тому факту, что он, Андреев, человек с африканского водопоя, мог бы украсть и засунуть в чемодан не только виртуальную библиотеку, но и ее красные полотенца, серебряные подсвечники, пепельницу, коробок спичек, разрисованный вручную.

Она не зашла, а потому не увидела свой рисунок – подарочный портрет, который Андреев решил оставить здесь, в доме. Он повесил его под Клаусом, зацепив за гвоздь двумя цепочками из скрепок, выигранных в белот, оказавшийся все-таки деберцем, у Стивенса и Глен. Портрет в файле, не в рамке. Случайный, приблудный и оказавшийся вдруг на месте. Портрет, писанный с Андреева, но проявившийся дедом, с которым Клаусу наверняка было бы о чем поговорить.

Фрау Элизабет не вышла его провожать. Хотя он громко хлопал дверями, ковырялся в замке, выбрасывал сортированный мусор, ронял лопату, скрипел калиткой, курил почти возле ее окна, вздыхал. Но это вряд ли было ей слышно. Ни одна женщина, по отношению к которой Андреев хотя бы полминуты был ревнивцем, не выходила его провожать. Поэтому расставания – и короткие, и окончательные – всегда были удобными. Чемодан на колесиках, ключи, оставленные под зеркалом, таблички, которые он тронул пальцами, и получалось, что как будто обнял – старого Николаса, святого Клауса, дурочку Элизабет, три квартала пешком до метро, а там – названия станций, которые он уже выучил наизусть, пересадка и экспресс с отдельным, заранее купленным билетом.

В аэропорту, раздеваясь перед рамкой металлоискателя, он привычно клял себя за ремень с бляхой, очки, железную зажигалку… Он хлопал себя по карманам в поисках телефона, который нужно было положить в пластиковую коробку, и наткнулся на веревку. В левом кармане куртки красная синтетическая веревка, на которой обычно крепили бейджи участников конференций. На красной веревке были ключи. Три ключа – от калитки, от правого крыла дома и от комнат, где висели портреты и осталась неубранной его постель.

Синхроничность. Синхроничность, если по Юнгу, это постоянно действующий творческий принцип, упорядочивающий события нефизическим, а значит, непричинным путем. Упорядочивающий события только на основании их смысла. В случае, конечно, если у этих событий был смысл.

В самолете, набирающем высоту, которая уменьшала все до размера спичечных коробков и кукольных домиков, с ремнем на пузе, с ремнем, подогнанным на кого-то мелкого или, может быть, просто маленького, в кресле посредине, где ни ногам, ни глазам нет ни удобства, ни отдушины, глупо было бы начинать бежать… Продолжать бежать… Просто бежать в том, что летит, было бы глупо.

Синхроничность. Она отдала ему ключи, он оставил ей портрет. И если отбросить все, совсем все, отбросить лишнее до точки полного абсолюта, то оставалась только дурочка Элизабет и только дурачок Андреев.

Она – на пороге комнаты, где веселилась легкомысленная Мария, – на пороге и до слов, обрушивших ее мир. Он – на шее у деда – слабее, но выше всех в мире, в мире, долгое время казавшемся нерушимым. Упорядочивая события на основании их смысла, непричинный путь оборачивается как будто случайной смертью, как будто случайным даром и как будто случайной любовью. Любовью, удерживаемой закрытыми веками самолетной дремы, под которыми нет времени, и возрастов нет, и границ, и календарей; под которыми нет ни дорог, ни асфальтов, ни замков; под которыми нет земли – ни своей, ни чужой, под которыми нет ничего и есть все. Есть все, по крайней мере, до тех пор, пока самолет не выпустит шасси и не превратится в тыкву.

* * *

– Ну были у нее ноги. И что? У баб часто бывают длинные ноги. Для жизни не всегда пригождаются. Только не обижайся на меня, боец. Но если по-нормальному, то ты – суицидник. Самостоятельно вопрос закрыть не можешь. Решил чужими руками. Мне такого добра не надо. Понял?

Андреев приподнял бровь. Удивился, усмехнулся, покачал головой.

– Не перебивай, – строго сказал военком, – не перебивай. Потому что, если по-нормальному, то все просто – жить негде, с женой в разводе, родственников нет, работа достала, плюс еще эта баба, Элизабет, ни туда ни сюда. Вот и выходит…

– Это если по-нормальному, – начал Андреев и замолчал.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Мой генерал
Мой генерал

Молодая московская профессорша Марина приезжает на отдых в санаторий на Волге. Она мечтает о приключении, может, детективном, на худой конец, романтическом. И получает все в первый же лень в одном флаконе. Ветер унес ее шляпу на пруд, и, вытаскивая ее, Марина увидела в воде утопленника. Милиция сочла это несчастным случаем. Но Марина уверена – это убийство. Она заметила одну странную деталь… Но вот с кем поделиться? Она рассказывает свою тайну Федору Тучкову, которого поначалу сочла кретином, а уже на следующий день он стал ее напарником. Назревает курортный роман, чему она изо всех профессорских сил сопротивляется. Но тут гибнет еще один отдыхающий, который что-то знал об утопленнике. Марине ничего не остается, как опять довериться Тучкову, тем более что выяснилось: он – профессионал…

Альберт Анатольевич Лиханов , Григорий Яковлевич Бакланов , Татьяна Витальевна Устинова , Татьяна Устинова

Детективы / Детская литература / Проза для детей / Остросюжетные любовные романы / Современная русская и зарубежная проза