Розка

Доктор? Ты доктор? Ты доктор… Я сам. Меня никто не посылал. Я сам. Я сам выбрал. А ты? Ты выбрал?

Тихо-тихо. Долго-долго тихо-тихо. Но все равно страшно. Страшно. Страшно. Ты меня колешь. Ты мало колешь. Я должен спать, а я разговариваю. Доктор, ты украл мою наркоту? Доктор? Ты доктор? Ты доктор?

Тихо-тихо. Снег белый. Кот серый. Код красный. Пес безымянный. Кот живой. Стишок, доктор. Знаю, плохой. Уже сказали. Но страх отлипает. Кот серый. Кот теплый. Снег белый. Кот спит. Гай после демобилизации забрал его в Коростень. И там он родил, прикинь? Нет, мы сразу знали, что он кошка. Яиц нет – значит, кошка. У всего мира нет яиц, значит мир – это кошка. В Коростене мир кого-нибудь родит. Башку даю. Я сдал логику на девяносто два балла. Гай не будет топить котят. Сказал: пусть живут.

Научи меня падать, Гай. Та падай. Падай, не бойся. До ума падай. До сомнений. Лежа посомневаешься. Голову прикрывай руками. А чем еще можно? Найдешь если чем, то и этим тоже. Научи меня падать, Гай. Научи меня падать, Гай. Та падай уже, привязался. Падай. Падай. Падай. Не думай. Падай. Счас поздно упал. Счас уже мертвый ты. Падай. Падай. Падай.

Я обоссался, когда увидел танк. Тебе смешно? Мне стыдно? Зато не видно никому. Но мокро. Снег белый. Гай белый. Танк серый. Огонь рыжий. Но лучше бы красный. Но я сказал: рыжий. Танк. Огонь. Танк. Огонь. Рыжий. Падай. Падай. Падай. Гай верхний. Штан ссаный. Кот серый. Я не мертвый. Я глухой и дурной. Мои смеются: «В ЖЭКе, в случае чего, будешь орать: «Я – контуженый». Жене, говорят, еще можно такое орать, чтоб боялась.

Не надо, доктор, не надо, чтоб боялась. Не надо. Рыженькая моя рэп-стихи сочинять не сумеет и страх не отгонит. В страхе жить? Зачем ей, доктор? Ей – зачем? С рукой белой, и жопой круглой, и кистью тонкой, и носом длинным. Зачем ей? Жопу можно заменить на коленку. Смысл остается. Смысл остается, ритм остается. Я как будто рэппер, я как будто рэппер. Как будто рэппер. Разными голосами. Разными голосами, доктор.

Падай. Падай сверху на того, кто дурак. Руки на плечи. Тяни его вниз. Падай. Падай на него. Еще раз. Падай на меня. Я – дурак. Я в сомнениях. Я засмотрелся на небо. У меня нет матери. Я устал падать. Я больше не хочу падать. Не хочу падать – это умереть. Падай на меня. Раньше звука. Раньше грохота. Треск – твой сигнал. Еще раз. Еще раз. Задушишь, черт. Аккуратнее, деликатнее давай. Падай на меня. Молодец, Славчик. Молодец…

Я Славчик. Славчик. Я сам. Я сам это выбрал. Я сам. Славчик. Славчик. Славчик. Доктор, я Славчик? Курить запрещено? Курить запрещено? Глупо запрещено. Строго запрещено. Страшно запрещено. Страшно.

Уже здесь, да, уже здесь. Уже здесь. Лето, август, осень, сентябрь. Но снег снова белый. Кот в Коростене. Красного нет. Пес безымянный. Минное поле. Снег снова белый. Минное поле. Пес безымянный. Но Славчик уже здесь, уже здесь. Раньше звука. Не думай. Раньше грохота. Треск. Потом будет поздно. Прикрывай голову. Падай на того, кто дурак. Тяни его вниз.

Это хлопушки, придурок. Это праздник. Я теперь в грязи, идиот. Я теперь в грязи. Вставай уже. Вставай уже. Вставай уже. Смеются. Смеются. Смеются. Смеются. Все смеются. Видишь, сколько их? Видишь, сколько? Слышишь? Слышишь их? Слышишь, как смеются? Ты должен слышать, доктор. Ты должен слышать, доктор. Все смеются.

Тяни его вниз. Я тяну. Я тяну, потому что знаю, как падать. Тяни любого, кто рядом. Кто рядом, тот свой. Я тяну. Я убил. Мы падаем вместе.

А теперь ведь тишина, да, доктор? Не до смеха. Тишина…

* * *

Случайным образом, случайным образом Степан Николаевич здесь. Слишком стар уже для работы. Давно болят ноги. «Если рассчитывать жизнь еще на двадцать лет, то сустав можно менять», – говорит хирург. Молодой хирург, уверенный почему-то, что до старости не доживет. – «Но если не рассчитывать, то риски превышают…»

Мамочке, которая благополучно добралась до Америки, тоже отказали. Десять лет назад шунтирование, семь, почти восемь – один глаз почти ослеп, но другой, слава Богу, спасли. А вот коленки, уже, наверное, не круглые, но другие Степан Николаевич представить не мог, чинить отказались.

Мамочке скоро сто, милая сиделка выводит ее в скайп, но мамочка быстро устает и засыпает. И Степан Николаевич засыпает вместе с ней, стараясь вдохнуть ее запах. И ему кажется, что скайп передает что-то такое, что-то похожее на запах. Но физик Ковжун знает, что этого не может быть. Физик, теперь уже совсем отдельный, насмешливый, вырвавшийся из-под гнета покладистого Степана Николаевича, насмехается, дразнится и обзывает саму идею передачи запаха брэдбериевой чушью, но Степан Николаевич не помнит, чтобы Брэдбери писал что-то такое о мамочкиной помаде, которую она никогда не вытирала с губ, намазывая сверху по многу раз и в любой даже неподходящий момент, намазывая так, что к вечеру, к тем вечерам, которые помнились, губы алели, как знамя революции, и пахли сладко, как пахнут конфеты и любовь.