Розка

Давно болят ноги, давно умерла его физика. Еще раньше, чем ноги. Твердое тело, сверхпроводимость, военные нужды, завод «Топаз», пятилетний план, «наука в долгу перед производством, а враг не дремлет», военная тайна, государственный секрет. Из-за освоения космоса в хозяйственных целях физика Степана Николаевича не приняли в партию. Но он, кажется, и не хотел, потому что уже был немолод и к карьере такого рода спокоен. Но кричал, помнится, сильно: «Чушь! Какая чушь! У хозяйственных целей есть цифры, есть экономика. Посчитайте! Чушь! Физика – это идея, это всегда выход. Это выход за пределы сегодняшнего знания. А вы огурцы там собрались выращивать? Или тюрьмы устраивать на орбите?!» Смелость была хилая, конца восьмидесятых прошлого века, не выстраданная, а уставшая смелость, за которой сразу пришла бедность.

Космос кончился как факт, и физик Степан Николаевич тоже. Порвалась связь времен. Осталась кафедра с отложенной на когда-нибудь зарплатой, осталось секретное КБ со старыми распечатками из журнала «Сайенс» и другими – тоже старыми отчетами, украденными, вероятно, из лабораторий вражеского Массачусетса или непосредственно из ЦРУ. И еще стыд, природа которого была не ясной, но не требовала анализа. Степан Николаевич аккуратно спрашивал и убеждался, что стыд вот этот, такой тихий, почти не разрушительный, был тогда у всех его коллег. О нем надо было, наверное, разговаривать. Но разговаривать было некогда. Мертвый физик наотрез отказывался голодать. Тем более что брат Кирочка, выученный на переводчика, не мог найти работу, уехал в Австралию, но там тоже, увы. И сестры – Катюша и София – прости Господи, экономистки, дважды погорели на кооперативных магазинах, испугались и случайно оказались под следствием и на счетчике у бандитов. И кто-то должен был их выкупить и спасти. У Катюши к тому же плохо усваивался белок, особенно, если что-то было ей не по вкусу.

Маленькой она вообще ела только фрукты и паровые котлеты. И еще конфеты, которые Степан Николаевич покупал, чтобы подарить Аллочке-невесте или порадовать Аллочку-жену. Аллочка кричала криком: «Они не твои дети! Я не могу усыновлять взрослых дееспособных теток и дядек. Я этого не выдержу». Но выдержала, привыкла. Приспособилась даже к самому маленькому – Игорьку, который оканчивал школу, поступал, учился, приводил девушек уже при Аллочке – законной жене и хозяйке дома.

Сейчас все они – Кирилл, Катюша, София, Игорь – рассыпались по всему свету, как мамочкины горошины. И весь этот свет время от времени проникал в старую квартиру Степана Николаевича самыми неприглядными сторонами: то маленьким пособием по безработице в Греции, то атакой террористов в Израиле, то цунами, приходящими во Флориду так регулярно, что лучше бы там и не жить, и Португалией тоже, где стройки то замораживались, то открывались вновь, но уже без зарплаты за прошлые здания, возведенные лишь до половины.

Физик иногда взрывался и негодовал, негодовал вместе с зятем, лихоманка его забери, они кричали, совсем как Аллочка когда-то: «Это взрослые люди. Это очень взрослые люди. В самом худшем случае, в самом худшем они все равно не будут спать под мостом. Они шантажисты, а не родственники». – «Они – дети», – сопротивлялся Степан Николаевич дежурной фразой, которая успокаивала Аллочку, но не зятя, не зятя, чтоб он сто лет жил.

Случайным образом он здесь. Можно было бы завтра или даже послезавтра. В общем, можно было до конца недели железно. Но какая разница, какая разница, если все уже и так решено и нужно отдавать, потому что пришла пора отдавать?

«Если вы не хотите, я все порешаю», – говорил зять. И это отвратительное «порешаю» сразу ссорило его с физиком и возвращало Степану Николаевичу утраченную целостность. – «Я порешаю, но вы скажите, пожалуйста, что вы этого хотите, потому что потом я опять буду во всем виноват. А мне надоело!»

«А и будешь, – мстительно усмехался Степан Николаевич. – А кто, если не ты? Кто?»

Конечно, не вслух. Но и так было понятно, что зять женился на дочери профессора по расчету. И хоть денег тогда должности и звания уже не приносили, но инерция мышления, вера в возможность покинуть свое холопское сословие с помощью брачных уз, вырваться из среды, где нет перспектив, а только водка и водка. Степану ли Николаевичу было об этом не знать?

Мамочка пыталась вырваться постоянно. Красавица, легкая и видная, как пух из мохеровой шапки, она всегда пропадала от любви. Иногда надолго, иногда всего на несколько недель, она пропадала, исчезала из видимой, простой и очень злой, семеновской – поселковой, но внутри города – жизни, забираясь то в дальние дали Первой линии, где ходили нарядные люди, то проваливалась в глубокие норы других, таких же злых, как Семеновка, поселков на окраине. От любви и только от любви у нее рождались дети. Уверенная и много раз говорившая об этом громко всем, кто хотел слушать, что дети – подарок Духа Святого, она записывала их всех – и Степана, и Киру с Игорем, и Катю с Софией – Николаевичами, обещая этим судьбу дивную, или угодническую, или, может быть, и ту и другую.