Розка

Сросшиеся недобрыми секретами, бедностью, побегами, амнистиями или возвращениями из тюрем, поселковые мамочку не одобряли, но считали своей и оборону от всяких чужих держали крепко. Детдом Степе не светил никогда. Он вообще не задумывался об этом. Потом уже, сильно после, в медленной пенсионной жизни ярким и болезненным пришел этот несбывшийся страх. И боль была скорее сладкой, и испуг – детским и даже радостным. Благодаря всем этим людям, которые стерлись из памяти до большого общего почему-то похоронного портрета, он никогда-никогда не думал, что жизнь его – необычная, но вольная, может закончиться в любой момент.

Мамочка была странной, но для Семеновки – не из ряда вон. Перебирая несбывшиеся страхи, Степан Николаевич не переставал удивляться странностям своей детской жизни, странностям, которые для поселковых никак не нарушали представлений о гармонии и правде. У соседки в доме напротив, например, было два мужа. Один – после похоронки, другой – из похоронки, присланной по ошибке в 1944 году. Оба были калеками, один без ноги, другой без руки, и соседка – имя, и лицо, и даже голос, который считался противным, совсем выпали из памяти… но вот что била она их, своих мужей, взяв на грудь лишнего, помнилось и сейчас. Через два дома жили цыгане, шумные и многочисленные, на поселке не взявшие ни чужого стула, ни кошелька. Еще был абортмахер, горько запивший после вывода абортов из подполья, был инженер – «два по семь» – счастливчик, бывший зэк, который приносил Степану книжки, сахар и лимоны, и каждый раз, заводясь на кухне с чайником или в комнате с «покачать младенца», он бурчал тихо: «Математика или физика. В лагере это спасет. Сядешь физиком, выйдешь физиком. Сядешь дураком, сдохнешь там дураком. Математика или физика. Физика…»

Брат Кира, засыпавший под это бурчание, ни математику, ни физику не выбрал. А Степан согласился, потому что отрезок, прочерченный «Два-по-семь» – отсюда, из Семеновки, и до тюрьмы, был понятен, и было понятно, что готовиться к нему нужно прямо сейчас. «Не отрезок, – поправлял «два-по-семь». – Траектория. Но траектория с возможными отклонениями».

Профессор, доктор наук, заслуженный изобретатель, заведующий кафедрой – все это не было отклонением, до кончины Союза – не было, и вставные челюсти позднего Брежнева не означали, что зубов нет или их не хватит на всех. В Украине только Степан Николаевич с отклонением от траектории согласился. И в том неоглушительном стыде, которому даже сейчас не находилось вразумительных объяснений, было много боязни, что все вернется, что если отдать им физику, космос, твердое тело, и отдельно – реакции расщепления атомного ядра, то все будут уязвимы. Все и всегда будут уязвимы, и отрезок от Семеновки до Сибири будет нависать над всеми, кто, казалось бы, вырвался или отклонился. Надо было бороться за физику и за бомбу. И Степан Николаевич попытался было…

Но вот этот дочки Клавдии ухажер, вот этот прорвавшийся в зятья негодник, плюс Кира, Катя, София, Игорь и собравшаяся в паломничество в Иерусалим мамочка, все они хотели есть и быть спасенными и привычно смотрели на Степана, который еще с детства умел кормить всю ораву с собственного огорода, а с первого стройотрядного лета вообще купил Кирочке саксофон. Потому что Кирочка мечтал о саксофоне. И теперь, в сложные австралийские времена, старый саксофон, между прочим, зарабатывает для Киры центики на разных ярмарках и городских сиднейских гуляниях. И что – надо было его не покупать? Сэкономить на мечте и на ребенке?

Но виноват был во всем зять. Больше некому.