Розка

«Это как же так? Это как же теперь понимать? Это что же это такое?» – она сначала шептала себе под нос, а потом, не быстро, через неделю, а то и через две после открытия, выдала вслух – в ор, в полное горло: «Вы же обещали! Мы же были вместе! Я же к вам за советом. Я же ректором хотела стать! А вы, значит, вот так? Вы, значит, сбежали? Бросили? Птички? Так я вас огорчу: там не Новая Зеландия. Никаких утконосов! Асфальт, утырки и срань Господня. Сами себе окно будете мыть! Хватит с меня», – она бросила в него тряпку, не хотела, чтобы в лицо, но попала именно в лицо. Грязи было немного, а унижения – по самый подбородок. И удержаться, чтобы не схватить эту тряпку и хлестать его – еще и еще – по плохо выбритым щекам, по глазам, по носу, с горбинкой и волосами в ноздрях – Ольга Петровна не смогла, потому что никто бы не смог. Так она думала потом: никто бы не смог – дышать в унисон, ловить каждый взгляд, движение брови, следить за рукой с подрагивающим указательным пальцем, улавливать в выдохе чеснок, калиновую настойку, коньячные пары, вслушиваться в кашель, в слова, понимать или делать вид… И все время зависеть – зависеть от настроения, давления, от звонка дочери из самого Берлина, от инструкций министерства, от его желания выпить и от похмелья тоже. Пятнадцать лет – начеку, в почетном карауле, на вытяжку. Пятнадцать лет без детей, а потом и без мужа, который вдруг устал удивленно диктовать «Аполлонов», похудел на тридцать килограмм, поглядел в сторону и в нее же – ушел, бездарь. Пятнадцать лет… Кто бы удержался бить тряпкой по морде укравшего самые лучшие, наверное, пятнадцать лет жизни? Укравшего и сбежавшего к своим – в тридцать процентов, в тридцать проклятых и вот так подло проклюнувшихся тридцать процентов.