Розка

Ты видел заминированное море? Не синее оно, не голубое, оно как поверхность металла, как никелированная сталь. Оно теперь нож, а не море. Хочешь поплавать – превратишься в ржавчину. В Широкино не купаются. Там такая тишина стоит, пока русские не начинают долбить. Там такая тишина, что даже псы ходят на носочках и не лают. Можно сдавать Широкино на декорации для Голливуда. Яркое солнце, яркое… Я зимой там был и летом к своим ездил. Всегда яркое. Яркое солнце, ветер, тишина и ходячие мертвецы с той стороны. Толпы укушенных зомбаков. Мы для них не люди, а еда. Просто мясо. Поселок в развалинах, но два деда живут. «Моя земля, – говорят. – Моя земля». С холма хорошо видно море и мины… Что, сука, надо иметь в голове, чтобы минировать море? Что, сука, надо иметь, чтобы стрелять по ветрякам? Они все время хотят жрать и прут на живое. Море – живое, понял? Ветер, солнце… Все живое.

Это был буй, не мина. Буй – раз, буй – два, буй – три… Не мина. Но я закричал: «Уходите! Уходите!» Схватил двух детей, побежал через пляж. Родители за мной. Навстречу карабинеры. Тирренское море. Не Азовское. Не Широкино. Остиа. Это была Остиа и чужое, нестрашное море. Я кричал: «Мины! Мины! Русские мины!» В участок прислали переводчика из посольства. Меня отпустили, и мы напились с ним до состояния «каток». В общем, не получилось с пиццеолой. Так это еще там не было грома, фейерверков и всяких громких хлопков. То есть я, конечно, дал гастроль. Но все таланты – не показал. А мог бы… Веришь?

Что ты от меня хочешь? Два опорника в посадке. Один слева, другой справа. Посадка хреновая, лысая – кусты. Сепары как на ладони. Только они на хрен никакой не сепары. Название просто прилепилось. Прилепилось.

Как на ладони. Две группы – вперед. Русня кроет по ним артой. Одна группа прорывается, другая отходит с потерями. По сепарской рации обосранный праздник: «Але-але, мы накосили укропа. Все тела заминированы. Ждем саперов. Штук сто накосили. Двести даже… Со счету сбились. Но ждем саперов, обосравшись». По сепарской рации нам слышно. Всем слышно – волонтерам, дай им Бог всего, и полезным идиотам тоже. Скорость звука у нас на фронте превышает скорость ума. Вечером я включаю телефон. Наших погибло двое. А у меня сто семь пропущенных звонков. Сто семь. Она всегда покупала себе Интернет. Сто семь. И никаких тебе смс-ок. На это ее не купишь. Голос – главный признак живого и невредимого. Только по голосу можно понять. И что ей сказать: «Мама, не звони мне на фронт, мне перед пацанами стыдно, и командир не разрешает». Думаешь, у командира меньше? Меньше таких вот звонков?

Я хочу, чтобы она была счастлива. Пусть в Италии. Пусть в любом месте, где можно ослепнуть от солнца. Я хочу, чтобы она была… Но иногда я чувствую себя брошенным на крыльце. Чувствую это как пророчество, которое сбылось. В этом моя подлость.

Если что, то это была история про кусты. Про клип, который включается сам собой, когда я вижу лысые чахлые городские твои кусты.

* * *

Арсению Федоровичу захотелось «докторской» колбасы. Такой, как в детстве гражданка Кайдаш приносила с работы – из магазина – хорошую «докторскую» колбасу. «Обычным людям ее не купить, – смеялась она. – Держу для специальных». После переезда из Волновахи она работала замдиректора гастронома, а специальные люди – кто где. Некоторые – в театрах, другие – в комиссионках, третьи – на бакалейной базе или даже на базе «облпотребсоюза». Арсений Федорович полюбил колбасу, потому что тоже хотел стать специальным человеком и еще потому, что она его всегда утешала.

Захотелось колбасы, и чтобы господинчик Питер ушел. Встал и ушел, чтобы его не стало, как будто и не было никогда. Подозрительный тип, пусть и иностранец. Каши с таким точно не сваришь, денег на проект не даст, а если даст, то будет проверять до копейки, а зачем такой проект, если все прозрачно и под отчетом? На что тогда жить? Где детишкам на молочишко? С чего отстегивать в министерство, кураторам из безопасности, «пожарным», «санитарам» и прочим нахлебникам?

«Неинтересно, неинтересно, неинтересно», – успокаивал себя Арсений Федорович. На самом деле ему было страшно.

Страшно. Как с Наташей Кордашевич. Тогда тоже все время хотелось колбасы и куда-нибудь сбежать, чтобы она отстала. Про «сбежать» не сразу началось. Сначала было много тела. У Наташи Кордашевич была большая грудь, койка в общежитии и соседка Жанет из Мозабмика, которая легко ночевала, где придется, если, конечно, попросить.

Послеармейский Арсений был месяца два, а то и три невероятно популярен. Он вернулся на второй, совершенно девчачий, курс не хилым заморышем, а мужиком, за плечами которого были го-о-оды службы, дембельский альбом и две, но кто бы считал их точно, грязные связи с порочными женщинами. Других возле части не водилось. А эти – ходили, смеялись, носили сигареты и обещали любить до гроба. Они научили снимать Арсения трусы и расстегивать лифчики.