Розка

Арсению было страшно, потому что он ничего не понимал и совсем не знал, как с этим можно разбираться. Он боялся совсем не того, о чем беспокоилась мать. Не вылета из университета, не тюрьмы за доведение до самоубийства. Здесь все было ровно и плоско. Материн страх не трогал и казался досадным и почему-то пыльным. Он боялся, что Наташа Кордашевич может добиться своего. Исхитрится и проглотит, украдет, посадит на цепь, увезет в село к своим родителям. Или, например, зарежет. Она больше не была похожа на лошадь. Курсируя между церковью и комсомольским бюро, она стала похожа на ядерный удар, который вот-вот состоится, а потому надо двигаться в эпицентр, чтобы сократить муки ожидания, чтобы закончить это все быстро. Но у Арсения не было аргументов, которыми это дело можно было бы кончить.

Однажды он разделся догола и долго и подробно разглядывал себя в зеркале. Ничего достойного вот этой всей дикости или любви, или как там это у нее называлось, он не увидел. Он сам бы на себя не клюнул и не повелся, он не смог бы повеситься или пораниться из-за себя. Ну, ничего такого, ничего абсолютно. Мужества рассказать Наташе Кордашевич о своей пустячности у него не хватало. А друг Дима… Как будто друг… зачем-то вернул сотку и сказал: «Хватит, Сеня, больше не хоу». – «Мне что – тоже вены вскрыть, чтобы ты меня не бросал?» – спросил Арсений. «Не смешно», – ответил Дима. И это тоже, в целом, уже было ровно и плоско. Чуток разве что саднило, детская дружба, вместе со школьной скамьи, то да се… но по сравнению со страхом оказаться на цепи, было полной ерундой.

В этой тягучей болотной истории Арсений ощущал устойчивую нехватку – воздуха, движений, маневра, жизни в том виде, какой она казалось правильной. Нужно было что-то чувствовать и понимать, но он не мог и не представлял, с какой стороны к этому всему подобраться. Хотелось крепко зажмуриться, а потом резко открыть глаза – и чтобы все было, как было. Пусть даже и с Наташей Кордашевич, но той, нетяжелой, полезной Наташей, которая была к нему щедрой и невзыскательной. И еще постоянно хотелось колбасы.

«Что делать будем, студент Кайдаш?» – спросил у него Старый Вовк, вызвав к себе в кабинет.

«Оставаться с комсомолом», – буркнул Арсений.

Он так смеялся. Они все так потом смеялись, эти старые прожженные советские волки, ухватившие чутким носом запах перемен – перемен нестрашных, ни к чему не обязывающих, записанных все теми же словами, от которых когда-то было и холодно, и жарко, а теперь – в долгом, сколько Арсений себя помнил «теперь» – никак…

«Я не хочу участвовать в вашем проекте, – сказал Арсений. – Мне не интересно».

Господин Питер сделал вид, что не слышит. Господин Питер сделал вид, что очень занят разговором с Ольгой. Господин Питер, мягко улыбаясь, что-то записывал в блокнот.

«Мне не интересно! – выкрикнул Арсений и постучал ладонью по столу. В конце концов, он тут был пока что начальник. – Попрошу вас освободить помещение. У нас сейчас совещание по вопросам успеваемости. Приходится отчислять нерадивых студентов. Ничего не попишешь… Роман Анатольевич, заберите с собой студента. Ольга Петровна, Степан Николаевич, я вас больше не задерживаю. Господин Йонасон, было очень приятно познакомиться… До свиданья!»

«До свиданья!» – еще раз, громко, со всем надрывом, на какой был способен, прокричал Арсений Федорович. Никто не шелохнулся. Нет, какие-то движения были. Ковжун потер нос, Ольга Петровна сняла с рукава нитку… Или не нитку, что-то сняла с рукава. Господин Питер широко улыбнулся и зевнул. Роман нацепил на нос очки. Очки с обычными стеклами, для солидности, а не для здоровья. Студент, фамилии которого Арсений не знал и не собирался узнавать и помнить, перебирал картинки в телефоне. В естественном смысле, который так радовал Старого Вовка, все они шевелились. «Движение – основное свойство материи». Это Арсений усвоил. Они шевелились, но не в сторону выхода. Не в сторону недвусмысленного приказа, который он, ректор Арсений, отдал ясно и, кажется, даже жестко.

«Это что? Розыгрыш? Рейдерская атака? Арест? Что происходит? В Интернет меня хотите снять-выложить? Что?» Хватило ума, хватило осторожности не заорать вслух.

Мутоновый воротник, ворс от верблюжьего одеяла… Полный рот, набитый воспоминаниями, которые давно были списаны как негодные. Прохор Громов, «Угрюм-река»… Что такое? Арсений не заказывал никаких римейков. Но перед глазами вдруг вставала невинно убиенная Анфиса, на которой в Свирске каждый дядька – большой или маленький – хотел жениться, Анфиса совсем не похожая на себя, но почему-то похожая на Наташу Кордашевич. Друг Дима, его странная бабка, околоточный-участковый… Кадры и картинки из жизни, которую он точно не считал своей и давно уже не вспоминал.

Черно-белое кино, но синие варенки и огромная цветная бляха «монтана» на присвоенном Наташей ремне. Единственная женщина, которая украла у него. Вообще единственный человек, если разобраться, который умудрился у него украсть.