Розка

Роман прочитал потом несколько его книг и удивился тому, что Фельдман – без западных библиотек и Интернета, в своем прошлом двадцатом веке – умудрился идти и думать вместе с Хабермасом, которого, похоже, даже не читал. Он, Роман, наверное, мог бы так же, но юриспруденция в стране обычного права вряд ли могла обнаружить способность к созданию гаваней, она, скорее, была рекой, что неторопливо несла свои изменчивые воды, чтобы незаметно впасть в море и с тем – исчезнуть. Плюс, конечно, квартира, отпуск, защиты, банкеты, командировки, хорошие, на самом деле хорошие, студенты. Он постепенно привык к деньгам, к размеренности, к тому, что Кира росла с ним и в категории «иногда» у нее была Кристина, а не он, Роман. Роман был «папочкой» вместо «спасибо», «спокойной ночи» и «что ты будешь есть?» Сердце умывалось легкими радостными слезами, и он почти не чувствовал, что превращается в муху в янтаре. Впрочем, до янтаря еще надо было дожить: смола все еще не густела и были силы на рывок, на поступок, на то, чтобы сдать Арсения властям или вернуть на тихую факультетскую должность, оседлать коня и – шашкой! Шашкой разрубить все эти бордельные курсы и специальности, которым уже сейчас нет ни места, ни применения за пределами этих стен. Думая об этом, Роман возбуждался и даже усиливался. В предвкушении рывка он похамливал Арсению Федоровичу, клал ему на стол коротко обоснованные предложения о том, что и как можно сделать уже сейчас, и отказывался даже «резать сырок» и выпивать с гостями и приближенными. К каждой следующей вспышке достоинства и будущего, которое, конечно, рисовалось светлым, Арсений Федорович относился с пониманием: увеличивал долю и выписывал премию. В первый раз только позволил себе недовольство, с трудом сдвинул брови и спросил: «Хочешь жить на одну зарплату?» – «В стране полно идиотов, которые зачем-то хотят быть кандидатами и докторами науки. Я могу обойтись без посредников. А что будешь делать ты?» – «Тоже правильно, – согласился Арсений, – я найду другого писателя, ты найдешь других заказчиков, тогда зачем нам ссориться и осложнять себе жизнь?» – «Замирили», – это называлось «замирили». И Роман, в общем-то, выиграл – и в деньгах, и в усмирении Арсеньевого пыла, но Лорелле рассказать об этом не смог.

Культурная пропасть, которая охранялась слабо – где-то историей искусств, где-то юридическими прецедентами короля Якова, хотя, конечно, Джеймса, где-то музыкой Верди и «Битлз» – культурная пропасть оставалась местом, при падении в которое выжить было невозможно. Роман тогда понял, что хочет выжить в глазах Лореллы, что, так или иначе, все эти годы – она все еще есть и фактор ее присутствия означает что-то важное, что-то важное. Нет, не переезд родителей из Первомайска в Лозанну и не мягкие воспоминания о том, как он искал для себя Европу. Наверное, важное было в том, что Лорелла знала его точно хорошим и умела быть на его стороне. Не презумпция невиновности, а презумпция общей молодости, наверное. «Я не могла бы свидетельствовать против тебя в суде… Нигде не могла бы». Конечно, это было о любви. И конечно, Роман знал и хотел, чтобы это было о любви. И поэтому стеснялся той части правды, где грань между выживанием и преступлением была зыбкой, потому что на самом деле его никто не неволил. И тот первый бой с Арсением был как раз об этом. Никто не неволил. Он выбрал это сам и при случае собирался выбрать еще и еще.

Он умалчивал, позволяя Лорелле додумывать и воображать его кем-то вроде президента Макрона, который собирал библиографию для Поля Рикера. В конце концов, в этом недоговаривании не было приглашения рухнуть в культурную пропасть и сломать себе ноги и свернуть шею. Это было чем-то сродни трусливому, но по-своему искреннему милосердию.