Розмысл царя Иоанна Грозного

Борис напряженно задумался. Грозный терпеливо ждал, вычерчивая что-то посохом по каменному полу.

– Царь! – переступил наконец неуверенно с ноги на ногу Годунов. – Лихо на украйнах.

– Про то аз и сказываю тебе.

– А токмо, преславной, тако прикидываю аз неразумным умишком своим: противу ливонцев у нас одна сабля, противу ляхов да Литвы, государь, другая.

Он загнул два пальца и снова задумчиво наморщил лоб.

– Коликим еще саблям счет поведешь? – теряя терпение, просипел сквозь зубы Грозный.

– Еще, преславной, противу казаков вострая сабля потребна. Не опрокинулись бы те казаки для могутства твоего помехою сильнее татарской!

Грозный презрительно сплюнул и растер ногой плевок.

– Вот казаки твои! Одна опричнина токмо свистнет – и следу не станет от тех разбойников!

Не смея противоречить, Борис подобострастно склонился.

– Велики сила и слава твоя, мой государь! Скрутит опришнина людишек разбойных.

И, словно про себя, вздохнул печально:

– Бегут смерды множеством на Жигули, на Черный Яр да в Дикое поле, в запорожские степи.

Грозный испытующе поглядел на советника. Вкрадчивые слова, в которых переплетались и лесть и горькие истины, вызывали смутное беспокойство и не сулили ничего доброго.

– Ежели б не погиб под Вейссенштейном в бою холоп мой верный Малюта, прибрал бы он к рукам и казаков и протчих крамольников! Ужотко почмутили б при нем!

При воспоминании о Скуратове Иоанн слезливо заморгал и набожно перекрестился.

Годунов грохнулся на колени и сейчас же поднялся.

– Токмо, государь, аз разумею: негоже Гирея новою саблею жаловать.

Царь оживился:

– Верно, Борис! Мудро умишком ворочаешь!

И твердым голосом:

– Немедля спошли гонцов к Воротынскому. Дескать, водит царь тако сказывать Девлет-Гирею: ныне противу нас одна сабля – Крым; а тогда – Казань будет вторая сабля, Астрахань – третья, Нагаи – четвертая!

* * *

Как-то среди ночи к царю в опочивальню ворвался Евстафий.

– Тула горит, государь!

Александровскую слободу пробудили полошные колокола.

Грозный перво-наперво приказал вывезти из слободы драгоценности. Для удобства, работные люди разобрали церковь Святой Евдокии, в подземельях которой хранилось вывезенное из Новагорода добро.

Игумен Ростовского монастыря на коленях подполз к царю, суетившемуся подле кованых сундуков.

– Обрели, преславной, мнихи в святых писаньях глагол откровения…

– Прочь, долговязая мымра! – злобно затрясся Иоанн, сбитый со счета, и, смешав сливяные косточки, толкнул ногой дьяка.

– Сызнов клади!

Игумен отполз на брюхе за кучу щебня и притаился.

Когда колымаги были нагружены, Грозный, все еще хмурясь, поискал глазами по сторонам.

Следивший за каждым его движением, монах высунул голову из-под прикрытия.

Царь нетерпеливо шагнул к щебню.

– Како еще откровение?

Игумен стал на четвереньки и вобрал голову в плечи.

– Было, государь, виденье святому отроку Ананию. И бе – явися к нему ангел Господень с глаголом: ни единый ворог некрещеный не придет, отрок святый, на место сие.

– Доподлинно ли?

– Доподлинно, государь.

И, вскочив, монах торжественно протянул руку в ростовскую сторону.

– Доподлинно, государь, во едином месте будешь ты невредим и здрав – в нашем монастыре.

Вера в слова игумена несколько успокоила перепуганного царя. Не вдаваясь в рассуждения, он приказал везти все добро свое на Ростов, и в ту же ночь сам уехал туда же с детьми и опричниной.

По дороге Грозный вел с монахом непрерывные беседы о слове Божием, о деяниях и подвигах Отцов Церкви и, уже подъезжая к монастырю, невзначай будто, спросил:

– А не было ли откровения Ананию, коликой положен вклад за спасение от некрещеных?

Монах скрыл лицо в своей бороде, чтобы не выдать хитрой усмешки.

– Про то не слыхивал, государь. Да об чем толковать? Сам ведаешь – всякое даяние благо, и всяк дар совершен.

Но Иоанн потребовал назвать точную сумму и, жадно растопырив руки, как будто хотел грудью защитить свое добро, приготовился к торгу.

* * *

Под натиском разгулявшихся орд смятенно бежали русские рати. Только Воротынский еще кое-как держался под Серпуховым, в Гуляй-городе[69]. Войско валилось от голода. Все пути к продовольственным участкам были отрезаны. В кошу же не осталось ни крошки хлеба.

Скрепя сердце, князь разрешил убивать коней на прокорм воинов.

Однажды лазутчики привели в лагерь двух полоненных татар.

– Долго ли простоит крымской царь? – спросили одного из полоненных.

Татарин удивленно развел руками:

– Меня спрашиваете, меньшого, а Дивей-мурзу, господина моего, бросили в яму и не пытаете.

Узнав о высоком происхождении второго полонянника, сам воевода решил чинить опрос.

– Ты ли Дивей-мурза? – огорошил татарина князь.

Полонянник замялся, что-то обдумал и неожиданно гордо ударил себя в грудь кулаком:

– Я! – И, сплюнув через плечо, оскалил крепкие зубы. – Но я мурза невеликий! Есть сильнее меня – крымской хан! С ним поборитесь-ка, русийские необрезанные кгауры!

Воевода подал знак стрельцам. Мурзу связали и за дерзость избили нагайками.

– Будешь ли сказывать?! – кипел возмущенный спокойствием татарина воевода. – Развяжешь свой нечистый язык?!