Розмысл царя Иоанна Грозного

После обедни всем людишкам роздали по десять гривенок зерна и по пять гривенок лука.

Вечером прискакал на коне Прозоровский.

Старинные друзья заперлись в трапезной.

– Каково? – хихикнул гость.

Щенятев радостно потер руки.

– Отменно, Арефьич! Чу-де-са!

И, кичливо:

– Како и предрекали им, тако и подошло: видано ли, чтобы земля русийская на смердах держалась?!

Он показал пальцем в сторону деревушки.

– Отпущу им зерна под пашню, а даст Господь лето пригожее, сызнов полны будут житницы хлеба. И людишки окрепнут, а с ними и сам возвеличусь.

Прозоровский одобрительно крякнул:

– Допрежь всего хлебушек. На хлебушке вся сила земская!

Они перекинулись ехидной улыбочкой.

– А срок придет, – покажем мы и Васильевичу и всем страдниковым отродьям, како без нас господариться!

* * *

Грозный переехал со всем добром своим в отстроенный заново Кремль. В последнее время он чувствовал себя крайне разбитым и почти не поднимался с постели.

В полдень в отцову опочивальню приходил неизменно Иван-царевич и молча усаживался подле оконца.

– Женить бы тебя, Ивашенька, – вздыхал Иоанн. – Внука родил бы ты мне, а себе наследника на стол московской.

– И тако не лихо мне, – отмахивался Иван.

– Почию аз вскоре, сын мой любезной, и не узрю ни снохи ни первенца твоего.

Он любовно заглядывал в глаза царевичу.

– И весь-то ты ликом и очами в покойную матушку.

– А сказывают люди – в тебя аз, батюшка, и ликом и норовом.

В дверь просовывалась голова Федора.

Грозный поджимал презрительно губы.

– Пономарь жалует наш.

И хрипел, грозясь кулаком:

– Схорони ты улыбку свою одержимую!

Федор подползал на коленях к постели.

– Твоя воля, батюшка!..

Иван подмигивал лукаво отцу:

– Вот кого бы женить! Авось поумнел бы при бабе.

Конфузливо тупясь, Федор скромненько усаживался на край постели.

– Ваша с Ивашенькой воля, батюшка!..

Грозный трапезовал вместе с детьми, Борисом и Вяземским. Тут же за столом рассматривались государственные дела и челобитные.

Царь лениво выслушивал доклады и во всем соглашался с мнением Годунова. Только при разговорах о земщине он несколько оживлялся:

– Не верят? А аз им верю?!

И, зло отставляя от себя блюдце, ругался площадной бранью.

Однажды, в беседе, Друцкой, превозмогая испуг, шепнул Иоанну:

– Слух бродит недоброй, царь.

Лицо царя вытянулось и посинело.

– Израда?

– Да, государь! Слух бродит, будто умыслил Челяднин на стол твой сести.

Первым желанием Грозного было наброситься на Друцкого и задушить его собственными руками, но он только лязгнул зубами и глубоко вонзил посох в пол между растопыренными ногами опричника.

Всю ночь провалялся без сна Иоанн. Он сам, давно уже, слабыми намеками дал понять Друцкому, что хочет избавиться от Челяднина, которого ненавидели земские, и знал, что возведенное на окольничего обвинение – нелепая потварь; но, едва услышал о существующем заговоре, как душу смутил рой жестоких сомнений.

«А ежели потварь та в руку? А ежели и впрямь замышляет Челяднин противу меня?» – мучительно скреблось в болезненном воображении, пробуждая в груди таившийся с детства безотчетный страх перед окружающими. И нарочно, с каким-то непонятным наслаждением безумного, царь гнал истину, заставляя себя уверовать в надвигающееся несчастье. С каждым мгновением становилось невыносимее оставаться одному в опочивальне. Казалось, будто сама ночь насторожилась и сейчас бросится на него через оконце тысячами бездушных призраков.

Весь в холодном поту, Иоанн сполз с постели, на четвереньках выбрался в сени и оглушительно закричал.

На крик выскочил из своего терема Федька Басманов.

– Царь! Опамятуйся, мой царь!

– Прочь, змея подколодная! – заревел Иоанн. – Бориса! Бориса с Ивашенькой!

И, только увидев царевича и Годунова, пришел немного в себя.

– Не спокинете?.. – прижался он крепко к плечу Бориса. – И ты, сынок, не спокинешь меня перед кончиной моей?..

– Лекаря бы, батюшка! – тревожно посоветовал Иван, помогая отцу улечься в постель.

– Поздно, дитятко! – безнадежно махнул рукой Грозный. – Не жилец аз ужо на земли.

Царевич почувствовал на своей щеке горячее дыхание больного и понял, что отец сдерживает мучительные рыдания.

– Полно тебе… полно, батюшка!

Иоанн с трудом ткнулся лицом в подушку и придушенно всхлипнул.

– Где ты, Ивашенька?

– Здесь, батюшка, здесь!

– Не спокинешь?..

И, приподнявшись на локтях, устремил мокрые от слез глаза в иконы.

– Пошто отнял ты, Господи, у меня Настасьюшку мою сизокрылую? Пошто разлучил с ангелом моим утешителем?

Он вскочил вдруг с постели и схватил посох.

– Израда! Всюду израда! Полон Кремль израдою черной.

Из груди рвались исступленные вопли; звериный гнев, ужас и смертельная обида мутили рассудок.

– Извели! Настасьюшку, хранителя моего, извели! Иуды! Христопродавцы!

В оконце слизистой мутью сочился рассвет.

* * *

Царя разбудил благовест к поздней обедне. Наскоро умывшись, он пошел в сопровождении Басмановых, Бориса и Ивана-царевича в церковь и сам отслужил обедню.

Сложив на груди руки, девичьим голоском тянул Федька Басманов часы.

Никогда еще так усердно не молился Грозный. Он нарочито затягивал службу и с глубочайшим проникновением произносил каждое слово.