Розмысл царя Иоанна Грозного

Что вар, пищали и стрелы в сравнении с адовым пламенем слов атамановых, спаливших душу непереносимым стыдом?!

– Чуете, запорожцы, что гикнул нам атаман?! Эй, кто ганчырка, отстань! – заревели казаки и, не помня себя от обиды, метнулись на турок.

* * *

Громя и сжигая все по пути, возвращались казаки с богатой добычей домой.

Упоенный победами, Василий подбил свою сотню не складывать оружия и идти на соединение с Доном и Волгой.

– Слыхали мы, паны-молодцы, что Гирейка пожег Московию, – ожесточенно доказывал розмысл колеблющимся. – Обойдем же Доном и Волгою, разроем гнезда татарские да грянем, покель не оправились они, на тех московитских господарей холопей из кабалы выручать!

– Дело кажет Бабак! – доказывали одни.

– На кой ляд нам Московия та?! – протестовали другие. – Была бы Сечь богата да хватало б горилки и девок!

Спор разгорался. Разбившиеся на враждебные группы казаки наседали друг на друга и угрожающе размахивали келепами.

Гнида пыжом летел из конца в конец и слово в слово с ожесточением повторял все, что говорил Выводков:

– Правильно! Будет, паны-молодцы, холоп, как степовый орел! Правильно, Василько! Будет холоп без бояр и царя, а с выборным атаманом.

Часть запорожцев осталась непреклонной и повернула к Днепру. Остальные, очертя голову, пошли за Василием.

Донцы встретили запорожцев по-царски и закатили в честь их такой пир, что перепившиеся гости к концу дня свалились замертво.

Поутру запорожцев обступили хозяева.

– А теперь дело сказывайте!

Василий подробно рассказал о своем плане похода.

Атаман внимательно выслушал его и увел своих казаков на раду.

Вскоре он вернулся с недоброй вестью:

– Славное низовое товариство! Люба нам ваша молодецкая удаль, да потеха не по плечу.

И, смущенно:

– Не срок еще идти на Москву. Одолеют нас рати царевы. Будем покель трепать их по одному да силушки набираться.

Сухо простившись с донцами, отряд Василия поплелся назад.

Татары джедишкульские, джамбойлуцкие, джедисанские и буджацкие прознали от языков о замыслах запорожцев и объединились в несметные полчища.

Встрепенулось Дикое поле. Ожило рогатками и заставами.

Саранчой налетали орды на войско Василия, гнали к Днепру, уничтожая пачками по пути…

С малой горстью уцелевших товарищей вернулся Выводков в Сечь.

Рогозяный Дид увел упавшего духом розмысла в курень.

– Годи, Бабак, изобиженной бабой рыло кривить! То не пристало сечевику! А послушал бы споначалу меня, старого горобца, – гулял бы ты давно с нами за доброй чаркой да потчевался бы полоняночками.

Выводков брезгливо сплюнул.

– Не за тем мы воюем, чтобы вражьих девушек портить. А токмо меня бы послушались, – гуляли б мы нынче под Тулой с холопьею вольницей!

И, чувствуя, как накипают непослушные слезы, торопливо ушел, чтоб не выдать себя.

* * *

С утра до ночи расхаживал розмысл одиноко по полю или слушал в кышле рассказы отбитых казаками невольников о жизни в полону.

Невыносимо тяжко было Василию глядеть на иссохшие лица бывших невольников, в глазах которых горели жуткие безумные огоньки, – но какая-то настойчивая сила властно влекла его к этим живым мертвецам.

Среди освобожденных полонянников особенное сочувствие розмысла вызывал один, всегда молчаливый и замкнутый в себе, калека. Приткнувшись к плетню, он впивался единственной своей рукой в шелковистые свои волосы и часами, не отрываясь, тупо глядел в одну точку. Его нельзя было расшевелить ни доброй беседой, ни гулливой запорожской пирушкой, ни поповской молитвой. Испытав все средства воздействия, казачество отступилось от него и перестало тревожить.

Только Василий, что ни день, стал все чаще вертеться подле калеки. Его почему-то смущал взгляд молчаливого человека, будил казавшиеся давно похороненными воспоминания, а шелковистые волосы с завиточками, цвета спелой пшеницы, навевали неуемную грусть и умиленные слезы.

– Откель ты родом? – спросил, не выдержав, как-то Василий.

Однорукий нахмурился и бросил сквозь зубы:

– Москаль аз.

– Москаль?

У розмысла упало сердце.

– А кличут?

– Запамятовал. Иваном татары кликали.

И сплюнув:

– У них все москали – Иваны.

Больше ничего не мог добиться Василий в тот день от калеки.

Наутро розмысл пришел в кышло с оскордом.

– Истомился аз от безделья, – положил он руку на плечо Ивана. – Пойду потехи для избу полонянникам ставить. Авось при хозяйстве опамятуетесь от неволи да малость повеселеете.

Калека неожиданно оживился:

– А ты нешто рубленник?

– С дедов ходят в рубленниках Выводковы!

Иван заискивающе улыбнулся.

– Взял бы меня избу ставить.

И показал глазами на болтающийся обрубочек своей правой руки.

– Занозил аз в неволе перст, а он и припух. Ну а разгневался на ту пригоду татарин, что мне робить стало не можно, да и отсек в сердцах руку.

Он говорил с таким безразличным спокойствием, как будто рассказывал о ничтожном пустяке, не представляющем никакого значения для него. Только тоненькие полоски бровей чуть пружинились, собираясь трепещущими треугольничками, да пальцы босых ног зло мяли песок и зарывались глубоко в землю.

– Так идем, что ли?

– Идем!

Облюбовав место, розмысл увлеченно принялся за работу.