Розмысл царя Иоанна Грозного

– Куда? Куда идти тебе… – мягко погладил он ее теплую щеку. – Куда идти, ежели всюду вороги нас стерегут?

Его голос зазвучал туго натянутой струной:

– Замышляют противу нас с тобой, Машенька. Да и не токмо нашего живота ищут, но и младенца безвинного Димитрия сулят смертью извести.

«Вот она, ласка его!» – подумала с тоской Мария и чуть отодвинулась.

Царь любовно заглянул в ее глаза.

– Ты не тревожься. Аз все надумал. Покель жив, волос не упадет с головы твоей.

И вкрадчиво:

– Порешил аз схоронить тебя со Димитрием до времени в Угличе…

* * *

До заставы провожал Иоанн жену и сына.

С умилением следили советники и стрельцы за тем, как царь, едва сдерживая рыдания, срывающимся голосом благословил в последний раз отъезжающих.

Уже колымаги скрылись за лесом, а Грозный все еще, заломив руки и поддавшись туловищем вперед, продолжал с надрывом взывать в пространство:

– Господи! Сбереги! Наипаче помилуй плоть и кровь мою, Димитрия младенца!

В первое же воскресенье царь пожелал принять в Кремле аглицких гостей.

Советники с утра обрядились в лучшие свои одежды.

Стрельцы завалили приемный терем ворохами соболиных, росомашьих и бобровых шуб, куньими шапками, слитками золота и блюдами, полными драгоценных камней.

Царь сидел на высоком дубовом кресле и, выслушивая приветствия, небрежно перебирал в руке изумрудные четки.

Когда толмач кончил, – старик-англичанин, не выдержав, склонился над золотым слитком.

Гордая улыбка чуть шевельнула морщинки на лбу Иоанна.

– Ты поведай ему, – подмигнул он толмачу, – что злата у нас, яко листьев на земли в лесу по осени: тако и треплется под ногами.

И, наклоняясь к гостю, по-детски причмокнул:

– Ударишь челом, аз для потехи Москву всю златым мостом покрою.

Выслушав толмача, англичане, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, с сугубым вниманием принялись разглядывать выставленное на показ добро.

Борис поклонился Иоанну:

– Не упрел ли ты, преславной? Разоблачился бы!

Не дожидаясь согласия, он снял с приподнявшегося молодцевато Грозного две шубы, верхний кафтан из обьяри, другой – из тафты, с золотом и алмазами, третий – из голубого атласа, с хризолитами и рубинами, и четвертый – алый, шелковый, с яхонтами и сапфирами.

Старик-гость что-то шепнул соседу.

Царь насторожился:

– Никак, сдается, про варваров помянул басурмен!

Толмач схватился за голову:

– И в думке не было, государь!

Но Иоанн гневно толкнул толмача посохом и жутко уставился на Бориса.

– Не впрямь ли языки правду болтали, будто басурмены варваром меня обзывают?

Борис умоляюще сложил руки.

– А ежели и правда, – не гневайся покель. Не то придут гости в землю свою, королеве чего доброго лихо про тебя наболтают, царь.

Грозный сразу стих и уже милостиво похлопал толмача по плечу:

– Аз ведь без умыслу…

Перед тем как отправиться в трапезную, царь вдруг засуетился:

– Эка память стала!.. Кликни-ко, Друцкой, золотаря, покель сызнов из головы вон не ушло!

В сенях он передал золотой слиток давно поджидавшему умельцу и строго погрозился:

– Токмо допрежь того, как блюдо будешь творить, за весом в оба глазей. Сам ведаешь, что все русийские мои – воры!

Старший гость добродушно хихикнул:

– А и вы, ваше величество, русийской!

Грозный сдвинул брови:

– Кой аз русийской! Русийские – варвары, а мои предки были германцы!

А про себя злобно подумал:

«Показал бы аз тебе, басурмен, кой аз германец! Отведал бы ты моего русийского кулака!»

Во все время пира царь старался держаться как можно ласковее с чужеземцами и ни на мгновение не выдал лицом невыносимой боли в ногах и пояснице.

Вечером, когда гости ушли, он беспомощно упал на руки Годунова.

– Извели меня те басурмены!

Его унесли в опочивальню.

Кремль точно вымер, утонув в гробовой тишине.

Иван-царевич примостился рядом с Борисом на края постели и, затаив дыхание, следил за корчащимся от болей отцом. Федор стоял сумрачно у аналоя.

– Аль по благовесту погребальному стосковался? – неожиданно лязгнул зубами больной.

Царевич вздрогнул и отступил к двери:

– К венцам, батюшка, положены смехоточивые благовесты, а не погребальные.

И, опускаясь на колени:

– Покажи милость, поставь меня сызнов набольшим на твоей свадьбе.

Иван схватил брата за ногу и, как кутенка, оттащил к порогу.

– Ты у Собакиной, ты и у Анны Колтовской набольшим был!

С теплой улыбкой Грозный следил за детьми.

– Не брани, Ивашенька, его. Поставил бы аз тебя набольшим, да противу канонам то: не можно тебе по втором браке твоем.

Царевич вдруг освирепел:

– А сам-то ты по канону?! Пять раз венцы принимал!

– Молчи, Ивашка!

Чуя беду, Борис торопливо встал между спорящими. Иван с силой оттолкнул советника и затопал ногами:

– И не примолкну! И то в счет не беру Васильчикову да Мелентьеву, да и колику силу еще невенчанных!

Забыв о боли, Иоанн кошкой прыгнул на сына. Царевич изловчился и выскочил в сени.

– Пиши! По всей Русии абие весть возвести! – задыхаясь от гнева, вцепился Грозный в горло Годунова. – Федьке стол свой отдаю. А его – в послушники! В чернецы!

* * *

Тоскливо длились кремлевские дни. Как в стане, готовом к бою, кишели сени и двор вооруженными с головы до ног дозорными.