Розмысл царя Иоанна Грозного

Иоанн запретил проходить кому бы то ни было по хоромам без разрешения Бориса. Сам он перестал показываться на людях. В каждом шорохе и случайном взгляде близких чудились ему лихие замыслы и лицемерие.

Часто тишину ночи раздирали смертельные стенания и крики царя, осаждаемого толпой жестоких призраков. Весь в холодном поту, он судорожно грыз гнилыми зубами подушку, отбивался ногами и руками от невидимых ворогов и с ужасом чувствовал, что гибнет.

Евстафий не отходил от больного, исступленно кропил стены свяченой водой, дул и плевался, изгоняя из опочивальни бесов.

Длинные пальцы царя шарили в воздухе и, беспрерывно сжимаясь в кулаки, так хрустели, как будто прожевывали чьи-то кости.

– Преславной! – стонал время от времени духовник. – Опамятуйся!

Измученный страшной борьбой, Иоанн наконец забывался в тревожном полубреду.

И снова напряженная тишина висла над черным Кремлем, каменными изваяниями стыли перепуганные дозорные, и серым пятном колебался распластавшийся на полу перед образом протопоп.

Утром, после молитвы, Грозный задавал Годунову один и тот же неизменный вопрос:

– Надумали ль те басурмены?

Борис обнадеживающе улыбался:

– Надумают, государь! Где им еще для королевны жениха пригожей сыскать?

Но однажды в опочивальню пришел Друцкой и, остановившись у двери, закрыл руками лицо.

– Аль лихо?

– Грамота, государь, была басурменам от агличанки!

Иоанн с показным спокойствием поиграл бородой и уставился в подволоку.

– Ну а в грамоте что?

– Сказывает агличанка, будто во младости еще пребывает королевна. И надумала в девках покель ее еще держать.

И, отвесив земной поклон, бочком выбрался в сени.

Чтобы избавиться от охватившей все существо гнетущей пристыженности, Грозный приказал подать вина.

Захмелев после первого же глотка, он обнял Ивана-царевича и погляделся в зеркальце.

– Ну како стерпеть тут?

– А ты, батюшка, пренебреги!

– Аль уж аз непригож стал? Аль недостоин агличанки богопротивной?

Царевич сочно поцеловал руку отца.

– А ты им, батюшка, в отмест за охальство – ни гривенки щетины, а ни вот эстолько чего другого!

И уверенно:

– Токмо кивни – стрелой под нози твои наикрасные боярышни кинутся.

Иоанн прищурился перед зеркальцем, пятерней расчесал реденькие волосы свои и обиженно надул губы:

– А?! Каково! Аз девки недостоин басурменской!

Взгляд его упал на ухмылявшегося Федьку Басманова.

– Ты! Твои то козни!

И бросил в опричника зеркальцем.

Звонко расхохотались осколки, рассыпавшись по полу.

Глава двенадцатая

Всюду басурмены переходили в наступление.

Разоренные холопи с украйн тучами убегали на Волгу и Дон.

Не раз Иоанн твердо решал принять на себя воеводство над ратью, но тяжелая болезнь крепко приковала его к Кремлю.

Страна осталась почти без чужеземных умельцев. Часть рудознатцев, золотарей и розмыслов ушла в свои земли, часть вымерла или, заподозренная в израде, погибла в темнице. О приезде же новых нечего было и помышлять: ливонцы не только никого не пропускали в Московию, но и прилагали все силы, чтобы переманить к себе уцелевших.

Языки каждый день докладывали царю через окольничих о злых кознях чужеземцев.

Грозный в бессильной злобе вымещал гнев на близких.

– Продались басурменам! Недолог час и царя своего предадите.

В Покров день царь узнал, что какие-то люди сожгли привезенную из Польши типографию.

Объезжий голова получил приказ немедленно найти виновных.

Следы привели к монастырю. Заподозренных монахов приволокли в Кремль.

Царь пожелал присутствовать лично на опросе преступников.

Во время пытки один из монахов обернулся вдруг к Алексею Басманову:

– Аль за себя радеешь?!

И, извиваясь от боли, крикнул в лицо Иоанну:

– Нас, малых людишек, изводишь, а не чуешь израды, что змеей на груди твоей таится.

Грозный тотчас же ушел из застенка и заперся с Иваном-царевичем в опочивальне.

Притихшие было страхи проснулись с удесятеренной силой.

– Сызнов израда! От младости моей до сего часу, Иваша, таится она у меня за спиной.

Царевич прижался к плечу отца.

– Не томи ты себя думкой черною. То мних, может, потварь возвел на Алексея, чтобы в отместку за пытки тебя душевной пыткой извести.

Царь упрямо затряс головой.

– Ходит! За спиною таится!

Иван раздраженно вскочил.

– Токмо меня баламутишь! Сам-то аз извелся!

– Извелся?

– Извелся!

Иван пытливо поглядел на отца.

– Параскева на сносях, а…

Грозный не дал ему договорить:

– То не кручина. То Богом положенная стать бабья! Пускай ведуньи кручинятся!

Царевич сжал кулаки.

– Прознать бы! Токмо прознать бы, по-божьи ль она аль по Евдокиину?

Грозный отвернулся к киоту. Взгляд царевича тупо уставился на согнутую спину отца.

– Батюшка!

Царь чуть повернул голову и смущенно поглядел на сына.

Страшное подозрение прокралось в душу Ивана.

– Чудно мне, батюшка, что был ты немалое время велико ласков с моей Евдокией, а под остатние дни не в меру с нею гневен.

– Ты к чему клонишь?!

– К тому же.

И с мольбой:

– Дозволь уйти!

Грозный покорно пропустил сына в сени.

* * *

Скучно и боязно было в опочивальне царю, хоть и полны были сени дозорными и из соседнего терема неумолчно доносился мягкий голос Бориса.