Розмысл царя Иоанна Грозного

– Жил, жил человек, и несть человека!

Евстафий высунулся из-за аналоя.

– Не внемли гласу лукавого, ибо не дано человекам ведети об отмеренных Господом днех.

Грозный примиренно вздохнул:

– Чует душа моя… чует свой час.

И, испуганно прижавшись к Борису, застучал дробно перегнившими тычками зубов.

– Боязно… вон она… за спиной… токмо невпопад главу обернуть, и узришь ее… вон она… Борис… боязно мне…

Бодрящей струей пролился в мрачную опочивальню торжественный благовест.

Протопоп набожно перекрестился и стал на колени перед аналоем.

Грозный повернулся к оконцу.

Весело кружась в прозрачном воздухе, пуховой периной падал на землю снег. Чуть маячил на золотом кресте церковного купола отдыхающий ворон. На звоннице ожесточенно дергал веревки увлекшийся пономарь.

– Ты бы в постелю, преславной! – предложил Борис, заметив, как темнеет и супится лицо царя.

Иоанн зло впился пальцами в ручку кресла.

– Не допрежь ли сроку хоронишь, Борис?! – И с неожиданной силой вскочил: – Не лег бы ты наперед меня в землю! – Он, шатаясь, пошел к постели. – Федьку!

Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, в опочивальню тотчас же явился царевич.

Грозный больно ущипнул его за ухо.

– Изничтожь ты улыбку свою одержимую!

Федор приложился к плечу отца.

– Твоя воля, батюшка…

Он вобрал в себя воздух и раздул пузырем щеки, чтобы как-нибудь согнать каменную улыбку, не сходившую с лица со дня смерти брата.

– Еще! Тужься еще, сука пономарева!

– Твоя воля, батюшка…

Иоанн с омерзением сплюнул и исподлобья взглянул на Евстафия.

– Ты бы, что ли, глаголом каким заговорил бы его.

Федор заломил руки:

– Ужо и ведунья колико раз заговаривала на уголек, а не спокидает меня та улыбка постылая! Хоть ты что с окаянной с ней сотвори! Како со смерти Ива…

– Молчи!

Грозный заткнул пальцами уши в зарылся в подушки.

Покорно уставившись на иконы, Евстафий привычно, как раз навсегда налаженное для него дело, тянул без всякого выражения слова молитв.

Перед поминанием мертвых, он обернулся с немым вопросом к царю.

– Молись!

– Молюсь, государь!

И нараспев:

– Помяни, Господи, души усопших раб твоих, Федора, Алексея, Петра, Мисаила…

– Помяни, Господи, души усопших раб твоих… – проникновенно повторил царь за духовником. – Федора, Алексея…

– Иоанна, Афанасия, Микиты… – все быстрее выталкивал протопоп.

– Иоанна, Афанасия, Микиты… – цедил сквозь зубы Грозный, непрерывно крестясь.

– И иных, имена же их ты, Господи, веси…

– …имена же их ты, господи, веси…

Окончив, протопоп покропил святой водой присутствующих и стены.

Иоанн присел на постели и, кивнув вошедшему дьяку, печально поглядел на царевича.

– Ты внемли, Федя. Скоро сам будешь самодержавцем всея Русии.

Царевич сжал руками виски.

– И не придумаю, пошто мя, хилого, хощет покарать Господь державою?

Тяжкий вздох вырвался из груди царя:

– Вся надежда на тебя, Борис.

Он умоляюще взглянул на советника.

– Заповедаю: како мне служил, послужи и ему, неразумному. Не дай сбиться духом немощному с хитросплетенной дороги государственности русийской.

Годунов страдальчески перекосил лицо.

– Не хорони ты себя, государь! Слушать не можно мне!

Дьяк взял со стола грамоту и, дождавшись разрешения, прочел ее.

– Печалуются? – по слогам, сквозь зубы, прошипел Иоанн. – Рыбники со хамовники печалуются? Невмоготу стало жить?

Его глаза сузились и потемнели. На шее шевельнулась синеющая жила. Чуть оттопырился, обнюхивая воздух, клин бороды.

– Ты все, Борис! Не поблажать им, а скрутить их, смердов!

Он вдруг вскочил и оттолкнул от себя с силой царевича.

– Не аз буду, ежели не сниму с тебя юродивой улыбки! Отврати лик, мымра!

И к дьяку:

– Читай.

Дьяк взял со стола цедулу и, исподлобья поглядывая на Грозного, усевшегося в кресло, испуганно зажевал губами:

Великой государь, царь всея Русии…

– Не тяни отходную, Михайло. Читай складнее!

Дьяк сжался от окрика и срывающимся голосом затараторил:

«Видывал аз, како ты со князь-бояре расправлялся. И еще думку держал в те поры: изведешь бояр – воззришь на холопей. Ан по-иному повел ты, царь! Добро боярское пожаловал опришнине, а от той милости твоей холопям была ль корысть? И аз верой тебе служил. А чаял поп ведать тебе кручины великие холопьи. А ты божьим ли откровением меня в темницу вверг да Ондреичу-подьячему за тое цедулу мою с Волги руку отсек, а цедулу огнем пожег? Не Божьим гласом то, а дияволовым наущением содеял. И таково все дни живота нашего зрели холопи от тебя и дьяков твоих едину тугу да лютость. И узрев сие, спорешили мы сами сдобыть себе долю свою, а на тебя ополчиться ратью великою, всехолопьею! А по той пригоде спосылаю аз назад пожалование мя в московские дворяны да во дьяки-розмыслы. Жалуй ты воров своих, а аз покель пребуду в холопях, да в вольных! А еще, великой князь, отто вся казаки велегласно тебе реку: аз, Васька Выводков, Бабак, да Иван Выводков, Безрукой, с протчими вольные казаки, спосылаем тебе отныне и до века со всемроды царские анаф…»

– Молчи!

Дьяк бросился в ноги Иоанну.

– Молчи! – захлебнулся от крика Грозный и схватил посох. – Молчи! Молчи!!!

Он налился звериным гневом:

– Ниц! Сжечь на костре! Огнем!