Розмысл царя Иоанна Грозного

– Молись, Евстафьюшка, о душах убиенных боляр…

Протопоп послушно поворачивался к иконам и служил панихиду. Строгий и неподвижный, стоял на коленях Грозный. За ним, припав лбами к полу, молились советники.

Успокоенный царь с трудом поднимался с колен и укладывался в постель.

– Сосни, государь! – отвешивали земной поклон советники.

Иоанн болезненно поеживался:

– Токмо забыться бы – и то милость была б от Бога великая!

Едва близкие уходили, в опочивальню из смежного терема прокрадывался Федька Басманов.

– Не ломит ли ноженьки, государь? – спрашивал он тоненьким голосом, собирая по-девичьи алую щепотку губ.

– Колодами бухнут, Федюша. А в чреслах индо тьма блох шебуршит.

Басманов присаживался на постель и нежно водил рукой по синим жилистым икрам.

Грозный истомно жмурился и потягивался.

– Выше, Федюшенька. Эвона, к поясу. Не торопясь. Перстом почеши.

Нисходило тихое забытье…

– Перстом, Евдокиюшка. Выше, эвона, к поясу…

И чудилось уже шелковое шуршание сарафана, плотно облегающего упругие груди, и трепетное дыхание, и кружил уже голову горячим хмелем зовущий взгляд синих глаз.

– Прочь!

– Аз тут, государь! Федюшка твой.

– Прочь!

Опричник вскакивал и уходил.

Царь тотчас же поднимался за ним и искоса поглядывал через оконце на терем снохи.

«Дрыхнет! – зло думалось о старшем сыне. – А либо в подземелье с бабами тешится, блудник!»

Наконец Иоанн нашел выход. В одну из бессонных ночей он позвал к себе Малюту и, без обиняков, огорошил его вопросом:

– Ежели церковь расторгнет брачные узы – брак тот брак аль не брак?

Скуратов пытливо взглянул на царя и, догадавшись, какой ответ угоден ему, уверенно тряхнул головой:

– Брак той не брак!

Обняв опричника, Грозный смущенно потупился.

– Давненько аз Ивашу не видывал.

– Кликнуть, преславной?

– Не надо! Пускай тешится с бабой своей!

Для Скуратова все стало ясно.

– Что ему в бабе той? Мы ему иных многих доставим, а женушка пускай поотдохнет.

И решительно направился к выходу.

– Сказываю, не надо!

– Не за царевичем аз, государь, – за протопопом.

И ушел, приказав сенным дозорным немедленно позвать в опочивальню Евстафия.

Протопоп, выслушав Иоанна, беспомощно свесил голову.

– Не можно… То противно канонам, преславной.

– А коли аз, государь, волю расторгнуть?

– Не можно… Свободи от гре…

Его прервал свирепый окрик:

– Твори!

Иоанн замахнулся посохом на затаившего дыхание духовника.

Вошедший Малюта взял с аналоя кипарисовый крест.

– Твори!

Протопоп склонился перед киотом.

Царь умиленно закатил глаза:

– Вот и без греха ныне буду любить ее!

И позвал к себе царевича Ивана.

Давно уже не было такого веселья на особном дворе. Все были подняты на ноги: и скоморохи, и песенник, и волынщики.

Царь не отходил ни на шаг от старшего сына и усиленно подпаивал его.

Перед всенощной к пирующим пришел Грязной и, подсев к царевичу, что-то шепнул ему с таинственной улыбочкой на ухо.

– Да ну? – подмигнул Иван и зарделся. – Сказываешь, писаная красавица?

– Краше и на дне моря не сыщешь! Прямо тебе ядрена, како орех, да бела – белее лебеди белой.

Крепко ухватившись за руку объезжего головы, Иван, пьяно вихляясь из стороны в сторону, ушел из трапезной.

Грозный деловито переглянулся с Малютой и постучал согнутым пальцем по серебряной мушерме.

– Никак ко всенощной благовестят?

Опричники встали из-за столов.

– Благовестят, государь!

Легким движением головы царь отпустил всех от себя и ушел в опочивальню.

Вскоре в дверь просунулась голова Малюты.

– Доставил, преславной!

И пропустил в опочивальню укутанную с головой в пестрый персидский платок женщину.

Грозный подошел вплотную к опричнику.

– Подземельем волок?

– Како наказывал, государь!

– А царевич?

– Пирует. Дым коромыслом стоит.

И едва слышно:

– Спит да блюет. Опился до краю.

– Ну, тако. Ступай себе с богом.

Оставшись с женщиной наедине, царь сам снял с нее платок и сердечно заглянул в глаза.

– Садись. На постельку садись, дитятко красное.

Евдокия, тронутая лаской тестя, благодарно коснулась губами его плеча.

– А головушку на грудь склони мою стариковскую.

Он взял ее за двойной подбородок и приложился лбом к пухлой щеке.

– А и доподлинно ль стар аз, Дуняшенька?

– По мне, государь, еще жития тебе ворох великой годов!

– А на добром слове спаси тебя Бог, царевна моя синеокая!

Сиплое дыхание рвалось прерывисто из груди, обдавая женщину винным перегаром и дурным запахом гниющих десен.

– Ты ближе… еще…

Одна рука туго обвивалась вокруг шеи, другая нащупывала свечу на столике.

– Погасла, экая своевольница! – хихикнул царь и вдруг резко толкнул сноху. – Гаси лампад!

Евдокия бросилась к двери.

– Нишкни! Слышишь?! Аль запамятовала, перед кем стоишь?!

И рванул с нее ферязь.

– Бога для! Государь! Царевичу како аз очи буду казать?!

Иоанн потащил женщину на постель.

– А ежели единым словом Ивашке обмолвишься – в стену живьем замурую!

Скрюченные пальцы тискали пышные груди. Пересохшие губы запойно впились в холодные губы обмершей женщины…

* * *