Розмысл царя Иоанна Грозного

Через тихие сени Золотой палаты князья прошли в трапезную избу, что против алтарей Спаса на Бору. Там, на широкой лавке, обитой зелёной тафтой и с собольей опушкой, сидели Симеон Ростовский и Турунтай.

При входе гостей они чопорно поднялись и, слегка кивнув, исподлобья оглядели Ряполовского.

— К царю? — тоненько выдавил Ростовский, ревниво вымеряя глазами, достаточно ли почтительный поклон отвешивает ему вотчинник.

Ряполовскому было странно слышать почти детский писк, исходивший из могучей княжеской глотки.

Он не выдержал и полушутя- полусерьёзно заметил:

— А тебя, Симеон Микитович, и сизой волос не берёт. В плечах — семь пядей, а голосок — воробьиной.

Турунтай приложил палец к шлёпающим губам.

— Негоже ныне потешаться людям русийским. И, шагнув бесшумно к двери, поманил за собою остальных.

Посреди царёва двора бояре степенно перекрестились на Преображенский собор и, чванно отставив животы, вошли в хоромы Иоанна Васильевича.

На них пахнуло густым запахом ладана, мяты, шафрана и едкой испариной.

Царь лежал на животе и, уткнувшись лицом в подушку, не передыхая, стонал.

— 3-зубы… Не можно же больше терпети… 3-з-зу-боньки!

Лекарь шаркнул ножкой, обутой в лакированную туфлю, и приложил к груди холёную руку.

— Вашему королевскому величеству поможет бальзам рыцаря Эдвин…

Иоанн незаметно высунул из-под стёганого с гривами полога ногу и ткнул лекаря в бок.

— Пшёл ты к басурменовой матери, мымра заморская!

И снова, ещё жалобнее, заныл:

— 3-зубоньки… Миколушка многомилостивой… 3-з-зубы мои!

Дьяк Висковатый припал к колену царя и всхлипнул с мучительною тоскою:

— Аль невмочь, государь мой преславной?

Иоанн поправил повязку, обмотанную вокруг его вспухшего лица, и положил руку на плечо Висковатого.

— Повыгони, Ивашенька, всех их.

Он умильно закатил глаза и, краснея, вдруг попросил по-ребячьи:

— Настасьюшку… Кликни Настасьюшку мою.

Когда пришла царица, в опочивальне никого уже не было, кроме больного.

Анастасия прильнула к жёлтой руке мужа.

— Орёл мой! Владыко мой!

Он нежно обнял её и болезненно улыбнулся.

— И пошто это так? При тебе хворь моя и не в хворь.

Осторожно сняв с точёной шеи своей крест, царица сунула его за повязку.

Холодок золота пробежал мокрицею по щеке и токающе отдался в висках.

Иоанн царапнул ногтями стену и судорожно передёрнулся.

— Помираю!.. Люди добрые, помираю!

Через слегка приоткрытую дверь вполз на четвереньках поп Евстафий.

Анастасия с надеждой бросилась к нему навстречу.

— Сдобыл?

Поп поднялся с пола и хвастливо подмигнул.

— Нам не сдобыть ли?

И, скрестив на груди руки, поклонился царёвой спине. Чуть вздрагивала раздвоенная его бородка, а губы, собранные в сладенькую трубочку, шептали пастырское благословение.

Царь со стоном повернулся к попу.

— Чем обрадуешь?

— Зубом, государь мой преславной! Сдобыл яз, с молитвою, Антипия великого зуб[57]!

Нетерпеливо вырвав из кулака Евстафия зуб святого Антипия, Иоанн сунул его себе в рот.

— Ещё, государь, откровением святых отец, Миколая, Мирликийского чудотворца[58], равноапостола Констьянтина[59], матери преславной его Елены, иже во святых Мефодия и Кирилла, учителей словенских[60]…

Иоанн схватил гневно подушку и швырнул её в лицо Евстафию.

— Никак, усопшего отпеваешь?!

Поп шлёпнулся на пол. Раздвоенная бородка метнула половицы и так оттопырилась, как будто что-то обнюхивала.

— Сказывай без акафистов!

— Иже во святых отец…

— Не дразни, Евстафий… Голову оторву!

— Сказываю, преславной… Сказываю, великой!..

Он перекрестился и привстал на колено.

— Архимандрит ростовской, откровением святых отец, спослал тебе, государь, через меня, смиренного, двадесять милующих крестов иерусалимских.

Не спуская страстного взгляда с икон, царица принимала кресты от Евстафия и обкладывала ими лицо, грудь и ноги покорно притихшего мужа.

Передав последний крест, поп на носках выбрался из опочивальни.

Сильвестр перехватил его в полутёмных сенях.

— Возложил?

Бессильно свесилась на грудь голова Евстафия.

— Зуб-то и не Антипия вовсе…

Иоанн лежал, бездумно уставившись в подволоку, и не шевелился. Левая рука его безжизненно свисла на пол. Мутными личинками шелушились на пальцах подсохшие струпья. По углам губ, при каждом вздохе чахлой груди, пузырилась желтеющая слюна.

— Кончаюсь! Настасьюшка! — прохрипел он вдруг в смертельном испуге и рванулся с постели. — Кончаюсь!..

И, теряя сознание, грузно упал на жену.

Смахивая брезгливо кресты, Лоренцо поднёс к носу больного пузырёк с остро пахнувшей жидкостью.

Иоанн приоткрыл левый глаз.

— Помираю! Зовите попов, — помираю!

Жалко дёрнулся подбородок, и на ресницах блеснули слезинки.

— С Митей почеломкаться[61] бы в остатний раз. С первородным моим!

На постельном крыльце засуетились боярыни и мамки. Захарьин-Юрьин[62] и Висковатый понесли зыбку с младенцем в опочивальню.

Увидев сына, Иоанн сразу позабыл боль и благоговейно перекрестился.

— Почивает! — умилённо выдохнул он и поманил глазами жену. — Ты на губы поглазей на его! Доподлинно твои, Настасьюшка, губы!

Царица зарделась.

— Губами мой, а по очам всяк прознает соколиный твой взор, государь.