Розмысл царя Иоанна Грозного

Ивашка высунул язык и, прищурившись, с видом знатока оглядел набросок усадьбы.

— Давеча ты мудрил, тятенька, понизу тёсаный камень пустить. Не краше ли быть по сему?

— Тако и будет. Низ каменный, а верх- кирпичной.

Выводков печально склонил набок голову.

— Было это годков за десять… Ставил яз подземелье в лесной деревеньке.

От напряжения лоб его избороздился глубокими лучиками, а глаза пытливо забегали по подволоке, точно искали там утерянную мысль.

— Из умишка вон! Не припомню, како лазейки свести для зелейной казны.

Ивашка свысока посмотрел на отца.

— Ты не кручинься — роби. А тамо надумаем. Не бывало того, чтобы мы с тобой не надумали!

И, неожиданно стихнув, приложил ухо к двери.

На дворе чуть подвывал осенний ветер. У крыльца перешёптывались лужи, тревожимые мелким дождём.

Обиженно надув рубиновым колечком губы, мальчик часто задвигал ушами.

— Сызнов мать зря посулила…

И ткнулся в кулачки влажнеющими глазами.

— Почитай, с Богородицына дня[67] сидит за холстами в подклете боярском, а к нам и не любо ей.

Рубленник усадил ребёнка к себе на колени и пригорюнился.

— Будет, Ивашенька, срок, — заживём и мы.

Он заглушил тяжёлый вздох и глухо прибавил:

— Ежели б не изловил нас в те поры отказчик боярина Сабурова- Замятни, хаживали бы мы ныне с волжскою вольницей.

Не раз слышал Ивашка рассказы родителей о жизни беглых и не мог понять, почему не возвращаются они в лес, а остаются в кабале у боярина.

— Ты бы, тятенька, безо сроку! — прильнул он кудрявой головкой к руке отца. — Ночью бы — шасть — и убегли.

— А мать? — сокрушённо напомнил Василий.

— И мать таким же ладком. Содеяли бы мы с тобой подземелье под самый подклет под её, да и ямой той уволокли бы в леса.

Он удивлённо передёрнул плечиками.

— Невдомёк мне, на кой ляд князь мать в подклете томит? Кая ему в том корысть — не уразумею.

Выводков приложил палец к губам.

— Домолвишься до лиха! Сказывал яз тебе, беспамятной: по то и томит, чтобы мы с тобой не убегли!

Нагоревший конец лучины беспомощно повис, раздвоив тупым жалом шершавый язык огонька.

Рубленник оправил лучину и спустил сына с рук.

— Потужили, и будет. Срок и за робь приниматься.

Оглядев внимательно роспись, он поплевал на пальцы и стёр линии, обозначавшие вершину стены. Уголёк уверенно забегал к середине, к воротам, и задержался на львиной гриве.

Затаив дыханье, следил Ивашка за работой отца. С каждым движением руки лев заметно, на его глазах, оживал. Особенно жутко становилось, когда вздрагивал язычок огонька. Все сомнения сразу рассеивались: лев широко растягивал пасть, пошевеливал насмешливо усами и пронизывал мальчика горячим взглядом кошачьих глаз.

— Б-б-боюсь!

— А ты за меня уцепись. При мне не страшно, — улыбался мягко Василий, не отрываясь от работы.

Любопытство брало верх над страхом. Ивашка, только что готовый бежать без оглядки, обвивался руками и ногами вокруг ноги отца и снова глядел, холодея от ужаса, на подмигивающего зверя.

Далеко за полночь умелец закончил работу и, натруженно разогнувшись, гордо выпрямил грудь.

— Пускай поглазеют-ко ныне!

* * *

В награду за усердные труды по сбору тягла для казны и оброка в вотчину губной дьяк испросил у князя Сабурова разрешения попользоваться умельством Василия.

Захватив с собой сына, рубленник отправился в город ставить избу для дьяка.

Когда изба была готова, дьяк увёл Василия к себе и из собственных рук поднёс ему овкач вина.

— Вместно тебе, холоп, не рубленником быть, а в розмыслах^[68] хаживать.

И, принимая пустой овкач, шлёпнул себя ладонью по бёдрам.

— Князь-боярин Шереметев[69] сулит тебе богатые милости, ежели откажешься ты в его вотчину.

Лицо Выводкова сморщилось в горькой усмешке.

— Где уж нам да отказываться! Ведомо тебе лучше нашего, что не в холопьих достатках от кабалы откупаться.

Он безнадёжно махнул рукой.

— А не будет господаревой воли — и никакой казной не откупишься.

Дьяк порылся в коробе, набитом бумагами, и достал скрученный трубочкою пергамент.

— Внемли и памятуй. И неровным шёпотом:

— А крестьянин отказыватися из волости в волость и из села в село один срок в году: за неделю до Юрьева дни осеннего и неделя по Юрьеве дни осеннем. А дворы пожилые платят: в полех за двор рубль да два алтына, а в лесах, где десять вёрст до хоромного лесу, за двор полтина да два алтына… А которой крестьянин с пашни продастся кому в полную в холопи, а он выйдет бессрочно ж — и пожилого с него нет, а которой хлеб его останется в земли, и он с того хлеба подать царёву и великого князя платит; а не похочет подати платити, и он своего хлеба земляного лишён.

Василий рассеянно выслушал и взялся за шапку.

— Что в грамотах писано, то не на холопью потребу. И того не положено, чтоб, яко зверей, людишек противу их воли тянуть в кабалу, а невозбранно изловляют нас отказчики господаревы да кабалою кабалят. А на то нашей нету причины.

— Молчи! Дьяк размахнулся сплеча, готовый ударить рубленника, осмелившегося дерзнуть против заведённых порядков, но опомнился вовремя.

— А похочет боярин, и грамота ему в грамоту. И не преступит Сабуров царёва Судебника. И будешь ты с бабою сызнов случён да с сынишкою.