Розовый слон

– Умный ты, дед, как я посмотрю, садись рядом, довезу с ветерком.

Дед вскарабкался на высокую подножку, сел рядом с водителем. У лица покачивалась маленькая обезьянка, подмигивая левым глазом. На панели – иконка Николая Чудотворца, покровителя всех путешествующих.

– Небось, в Грушовку сдаваться, иль проведать кого?

– Я на разведку, сынок. Видно придется там доживать свой век.

– Вот ты о доброте. И что ты своей добротой? В Грушовку?

– Не в доброте дело. Мои, наверное, и слышать об этом не хотят. Я сам так решил.

– Просто так никто бы не решил. Значит, обуза.

– Обуза. Согласен. А кто в старости не обуза?

– Глупости, дед. Нет будущего у государства, для которого старики – обуза. На востоке старик – самый почитаемый гражданин. Его уважают и  прислушиваются.

– Вот ты так красиво говоришь, а сам везти меня забесплатно не хотел.

– Знаешь, сколько вожу туда? У меня жена в Грушовке медсестрой в этом, как его, геронтологическом центре работает. Наслышан от нее всякого. Туда же стариков, как детей подбрасывают.

– Как это?

– А так. Месяц назад бабушку привезли  на машине, старенькую совсем, посадили на скамеечку, а сами поминай, как звали. А бабулечка сидит час, сидит второй, как подкидыш у дома малютки. Только тот орет, а эта плачет беззвучно. У того и имени то нет, чистый лист, а у этой вся жизнь за плечами, а кроме памяти – ничего. Когда стало смеркаться, вышли к ней, мол, ты что, бабуля, тут делаешь?

А она взмолилась:

– Деточки, заберите, нет моей мочи сидеть на этой скамейке больше.

– А зовут то тебя как?

– Вот документ. – достала платочек с документом трясущимися руками.

 Шофер возмущенно цыкнул слюной в открытое окно:

– Собственные  детишки ее скинули государству, как ненужную вещь. Старики – сироты при живых детях, дети – сироты при живых родителях. Что делается? Так что, ты, дед, крепись, не везут тебя дети в Грушовку, и не рыпайся. Живи тихонько.

– Да как же жить спокойно?! – дед взволнованно взмахнул рукой. Все чувства, так старательно спрятанные за невозмутимостью, выплеснулись наружу. – Они уезжать собрались, а я им мешаю. Из-за меня сидят, ждут. А чего ждут? Смерти моей. Так я уж лучше сам как-нибудь.

– А куда едут то?

– В  Австралию!

– Эка, ближний свет! Что им дома не живется?

– Да там родственники, нашлись по жениной линии. Одиноко им, видите ли, хотят родню собрать в кучу. Вот наши и зашебуршились.

– Ну,  так и ты с ними давай, дед! На старости лет на мир посмотришь.

– Кому я нужен там, в той Австралии? Тесты на здоровье проходят. Разве ж я пройду? Вон, Соньку худеть заставили, иначе, не пустят.

– Чудеса в королевстве датском. – Шофер крепкой ладонью пригладил непокорные волосы на лбу. Руки крепко сжали баранку, так, что костяшки пальцев побелели. – А ты знаешь, дед, когда больше всего едут в Грушовку дети?

– Когда?

– Когда у их стариков пенсия, жалкие двадцать пять процентов, которые им государство оставляет. Так вот, едут навестить, просыпаются у них родственные чувства.

В кабине повисла тишина, тяжелая, гнетущая. Вертелась обезьянка, ничего не подозревавшая о нравах, царящих в стае ее потомков. Грустно наблюдал за всем Николай Чудотворец, по-прежнему любя и надеясь. А  за окном микроавтобуса побежали коттеджи – новостройки.

– Вот и Грушовка. Ну, давай, дед, удачи. Если что, назад, как льготника довезу. Не боись!

– Спасибо, сынок, – дед засуетился, неуклюже спрыгнул с высокой подножки и задал неожиданный вопрос, без которого не мог уйти:

– А у тебя, сынок, родители живы?

– А как же. В деревне. Слава Богу, справляются пока. Ну, помогаю, конечно, огород, сено. Они еще корову у меня держат. Я в этом году взмолился. Ну, что, молока литр себе не купите? Много ли вам надо на старости? Тяжело с ней управляться! А мать мне в ответ:

– Сынок, не мы ее держим, а она нас держит на этом свете. Есть за кем ухаживать, кого обхаживать, значит, ты нужен. Вот она, крестьянская философия, немудреная, но самая правильная. Жили бы по этим законам, и не было бы у нас сирот, ни старых, ни малых. А то мудрят все чего-то, мудрят…

– Ну,  спасибо, сынок, на добром слове. Бывай.

– Давай, отец, пока…

Маршрутка сделала круг и остановилась в ожидании пассажиров, а старик медленно побрел по тропинке к огромному девятиэтажному зданию геронтологического центра – последнего оплота горькой старости.

Старик был похож на большую птицу, которая вдруг разучилась летать, то ли от болезней, то ли от старости, и стала ковылять на земле. Ветер развевал ее седые перья, ноги, почти не сгибаясь в коленях, измеряли метр за метром оставшуюся  в этой жизни дорогу. А дорога уводила от родного гнезда.

Крестик