Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века

Однако уже современники Карамзина, начинавшие издательскую деятельность одновременно с ним или чуть позже, начали рефлексировать непосредственно над проблемой участия женщин в литературе. М. Н. Макаров позиционировал свое издание, «Московский Меркурий», не только как рассчитанное на женскую читательскую аудиторию, но и как на площадку для женщин-литераторов. Заявление о готовности публиковать писательниц и поэтесс не было подкреплено действием. Публикуя оригинальные и переводные сочинения, Макаров не только формировал вкус читательниц (в частности, отрицательно оценивая Радклиф и положительно — Жанлис), транслировал положительный идеал просвещения, но и высмеивал поверхностную моду на просвещенность. Таким образом, «Московский Меркурий» — это следующий шаг в «облагораживании» новых участниц культурного производства: Макаров давал этические и эстетические ориентиры, разумеется, как и Карамзин, но в немногочисленных рецензиях на женские сочинения он шел дальше — транслировал ожидания публики, вырабатывал и формулировал требования критики к писательницам: писать «без всякого требования на ученость, на метафизику, на скучную, площадную мораль и на чувствительность»[616].

Владимир Измайлов, издатель журнала «Патриот», уделял особое внимание вопросам воспитания, в том числе женского. Важной составляющей его издательской позиции было отношение к женскому литературному труду: оно было крайне отрицательным. Именно на страницах «Патриота», надо полагать, впервые в русской культуре прямо было сформулировано представление о женском сочинительстве как о проявлении «развратных» склонностей.

Начало XIX века отмечено не только стремлением отдельных деятелей расширить возможность культурного участия дворянки, но и тенденцией к романтизации и идеализации женских образов:

…мужчинам нравилось, чтобы в печальных, мечтательных голубых женских глазах блестели слезы и чтобы женщина, читая стихи, уносилась душой куда-то вдаль — в мир более идеальный, чем тот, который ее окружает <…> литература и искусство конца XVIII — начала XIX веков создают идеализированный образ женщины, который, разумеется, расходился с тем, что давала жизненная реальность. Но, с одной стороны, это резко повышало роль женщины в культуре. Идеалом эпохи становится образ поэтической девушки[617].

Идеализированный образ мечтательной и пассивной женщины не соответствовал образу дворянки, решившейся на выступление перед публикой со своими сочинениями или на публикацию своих «самых нежных, самых тонких» чувств и мыслей. Положение начинающей (и не только начинающей) писательницы было по определению уязвимым, она шла против устоев и приличий. Однако издатели и критики не могли не считаться с тем, что женщины пусть медленно и неуверенно, но неуклонно обживали литературное поле. Определенная противоречивость в этом вопросе проявилась, например, в издательской позиции Шаликова времен «Аглаи». Как мы писали в первой главе работы, на уровне журнальных деклараций Шаликов оставался довольно сдержанным в вопросах, касавшихся женского сочинительства. Но при этом он, в отличие от названных выше литераторов, систематически публиковал женские сочинения и поддерживал знакомых поэтесс. Особое участие он принял в судьбе Анны Буниной (как литератор) и способствовал укреплению ее репутации «русской Сафо».

Проблема женского сочинительства волновала не только сентименталистов, она так или иначе обсуждалась и в «Беседе любителей русского слова». Как показал анализ полемики, позиции «архаистов» и «новаторов» далеко не всегда были полярно противопоставлены, как то представлялось самим оппонентам. Полемика между карамзинистами и шишковистами сохранялась в течение 1800‐х годов (и дальше), а вопрос о женском участии в литературе, в ряду других, стал одной из точек соприкосновения противников. О возможностях потенциальных писательниц заявили сентименталисты, но они, как известно, не наделили их равными полномочиями. Шишков стремился привлечь женщин-литераторов как новых культурных агентов, способных транслировать «правильные» идеи.