Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века

Как было сказано выше, в стихотворении «Видение Дамона» воспроизводится ситуация литературного соперничества или, точнее, неудачного подражательства. Можно предположить, что сюжет стихотворения был иронической проекцией размышлений Буниной о своем месте в литературе, об отношениях начинающего поэта с маститыми. Ее «неопытная муза» вступала в «соревнование» и проигрывала гению, за которым угадывался Державин, — на это намекает короткий парафраз державинского «Памятника», вложенный в уста неумелого поэта, который пытается встать в один ряд с великими:

В творениях себя прославим,
Потомству памятник оставим:
Жить мертвые не перестанем в них[312]

.

В этом коротком фрагменте Бунина затрагивает еще одну тему — тему поэтического самовосхваления. Как показал на примере державинских «Памятника» и «Лебедя» (1804) И. Клейн в статье «Поэт-самохвал: „Памятник“ Державина и статус поэта в России XVIII века», стремление поэта писать о собственной славе воспринималось в России 1800‐х годов неоднозначно: «один из читателей ответил на „Лебедя“ эпиграммой, которая так задела Державина, что он написал ответную эпиграмму»[313]. В парафразе «Памятника», вложенном в уста незадачливого поэта, можно услышать отзвук современной читательской реакции, но для поэтессы право Державина на бессмертную поэтическую славу неоспоримо. Она иронизирует над теми, кому недостает таланта, но кто тем не менее претендует быть большим поэтом.

Дамон у Буниной задумал повторить путь великого поэта, но уже само намерение выглядит смешным, поскольку цель его — слава. У Державина наоборот: памятник является следствием уже совершенных деяний, поэтому введение державинского парафраза в «Видении» порождает комический эффект. Конечно, Бунина не отождествляла себя с Дамоном, но сознавала, что литературный этикет требует смирения перед великими современниками, и именно над этой ситуацией иронизировала в «Видении Дамона». Подзаголовок «перевод», видимо, позволял избежать прямолинейных толкований.

В конце концов неудачливый подражатель отрекся от идеи соперничества с великим поэтом:

Дамон пред ним пал ниц лицем,
И в то ж счастливое мгновенье
Престав о славе помышлять,
Благому гению, рассудку в угожденье,
Клялся стихов вовеки не писать[314]

.

Тема соревнования слабого поэта с сильным будет продолжена в стихотворении «Ивану Ивановичу Дмитриеву, при посвящении ему следующих I сказки и III басен».

Не забыла Бунина и о другой стороне личности Державина. В авторском примечании к «Разговору между Аполлоном и музою бедного стихотворца» (1809) она пояснила: «Его превосходительство Гавриил Романович Державин оказал в моем присутствии немаловажное пособие одному бедному стихотворцу, что самое было поводом к начертанию следующего разговора»[315]. В этом стихотворении Аполлон наставляет музу обратиться к Державину, который «амброзией питает» и «хламидой согревает»[316]. О каком «бедном стихотворце» пишет Бунина, установить невозможно, но склонность Державина к филантропии была известна. После смерти своего близкого друга Н. А. Львова и его жены М. А. Дьяковой поэт приютил у себя трех их дочерей — Веру, Елизавету и Прасковью. В «Записках современника» Жихарев свидетельствует о «благодеянии» старушке, которой Державин платил пенсион и сам его приносил, поскольку она была уже не в состоянии приходить за ним[317], и т. д. Бунина посвятила Державину-благотворителю отдельное стихотворение. У нее он выступает и как покровитель поэзии, и как филантроп, поддерживающий бедняка.

Другим важным адресатом стихов Буниной является И. И. Дмитриев. Стихотворное послание «Ивану Ивановичу Дмитриеву, при посвящении ему следующих I сказки и III басен» (1809, впервые опубликовано в «Неопытной музе») вместе с названными четырьмя сочинениями образует центральную, самую заметную часть в блоке посвящений поэтам.

Знакомство Буниной и Дмитриева состоялось, видимо, около 1805 года — если верно предположение, что его «Стихи на получение от неизвестной особы вышитого по канве гения», напечатанные в «Вестнике Европы», адресованы именно Буниной. К. Я. Грот считал, что их связывали даже более близкие отношения: