Розы для Экклезиаста

Как будто железный прут давил мне на горло, на сонную артерию. Тут я понял, что он по-прежнему без сознания, а это — рефлекс, рожденный бессчетными годами тренировок. Однажды я это видел, в «шиай». Человек погиб оттого, что потерял сознание, когда его душили, и все равно продолжал бороться, а его противник подумал, что душил неправильно, и давил сильнее.

Но это бывает редко, очень редко.

Я двинул ему локтем под дых и ударил затылком в лицо. Хватка ослабла, но недостаточно. Мне не хотелось этого делать, но я протянул руку и сломал ему мизинец.

Его рука повисла, и я вывернулся.

Он лежал с искаженным лицом и тяжело дышал. У меня сердце сжалось при виде павшего гиганта, который, выполняя приказ, защищал свой народ, свою религию. Я проклинал себя, как никогда в жизни, за то, что перешагнул через него, а не обошел.

Шатаясь, я подошел к кучке своих пожитков, сел на ящик с проектором и закурил.

Прежде чем войти в храм, следовало отдышаться и подумать, о чем я буду говорить.

Как отговорить целую расу от самоубийства?

А что, если… Если я прочту им Книгу Экклезиаста, если прочитаю им литературное произведение, более великое, чем все, написанное Локаром, — такое же мрачное, такое же пессимистичное; если покажу им, что наша раса продолжала жить, несмотря на то, что один человек высочайшей поэзией вынес приговор всему живому; покажу, что суета, которую он высмеивал, вознесла нас в небеса, — поверят ли они, изменят ли свое решение?

Я затушил сигарету о мозаичный пол и отыскал свою записную книжку. Вставая, я почувствовал, как во мне просыпается ярость.

И я вошел в храм, чтобы проповедовать Черное Евангелие от Гэлинджера из Книги Жизни.

В зале царила тишина. М’Квийе читала Локара. Справа от нее стояла роза, на которую все смотрели.

Пока не вошел я.

Сотни людей босыми сидели на полу. Я заметил, что немногочисленные мужчины были так же низкорослы, как и женщины.

Я был в сапогах.

Дюжина старух сидела полукругом позади М’Квийе. Матери.

Я подошел к столу.

— Умирая сами, вы хотите обречь на смерть и ваш народ, — обратился я к ним, — чтобы они не смогли познать ту полноту жизни, которую познали вы сами — ее радости и печали. Но то, что вы должны умереть, неправда. — Теперь я обращался к большинству. — Те, кто это говорит, лгут. Бракса знает, потому что она родит ребенка…

Они сидели как ряды изваяний. М’Квийе отступила в полукруг.

— …моего ребенка! — продолжал я, думая: «Интересно, что сказал бы мой отец, услышав такую проповедь?» — И все женщины, которые еще молоды, могут иметь детей. У вас бесплодны только мужчины. И если вы позволите врачам нашей экспедиции обследовать вас, может быть, и мужчинам можно будет помочь. Но если нет — вы сможете иметь детей от землян. А мы не какой-нибудь захудалый народишко на захудалой планетке, — продолжал я. — Тысячелетия назад один Локар на нашей планете сказал, что этот мир ничтожен. Он говорил, как ваш Локар, но мы не сдались, несмотря на чуму, войны и голод. Мы не погибли. Одну за другой мы победили болезни, накормили голодных, боролись против войн. Может быть, мы победили их окончательно. Мы пересекли миллионы миль пустоты. Посетили другой мир. А наш Локар сказал: «Зачем? Что в этом толку? Так или иначе, все это суета». И все дело в том, — я понизил голос, — что он был прав! Это действительно суета! Это действительно гордыня! В этом-то и заключается непомерная спесь рационализма, — всегда нападать на пророка, на мистика, на бога. Это наше богохульство сделало нас великими, оно поддерживает нас в трудную минуту, это им втайне восторгаются боги. Все истинно священные имена Бога — богохульны!

Я почувствовал, что начинаю потеть, и остановился. У меня кружилась голова.

— Вот Книга Экклезиаста, — объявил я и начал: «Суета сует, — сказал Экклезиаст, — суета сует, все суета. Что пользы человеку от трудов его…»

В задних рядах я увидел Браксу, замершую в немом восхищении.

Интересно, о чем она думала?

Я наматывал на себя ночные часы, как черную нить на катушку.

Ох, как поздно! Я проговорил до самого рассвета и все не мог остановиться. Закончив читать Экклезиаста, я продолжил проповедь Гэлинджером. А когда замолчал, воцарилась тишина.

Ряды изваяний на ночь ни разу не шелохнулись. После долгой паузы М’Квийе поднята правую руку. Одна за другой Матери сделали то же самое.

И я знал, что это означает.

Это означало «нет», «не надо», «перестань» и «остановись».

Это значило, что я потерпел неудачу.

Я медленно вышел из комнаты и буквально рухнул на пол рядом со своими вещами.

Онтро исчез. Хорошо, что я не убил его.

Спустя тысячу лет вошла М’Квийе.

Она сказала:

— Твоя работа закончена.

Я не двигался.

— Пророчество сбылось, — сказала она. — Мой народ радуется. Ты победил, святой человек. Теперь уходи быстрее.

Голова у меня была как сдутый воздушный шар. Я накачал туда немного воздуха и сказал:

— Я не святой человек. Просто второсортный поэт с непомерным тщеславием.

Я зажег последнюю сигарету.

Наконец:

— Ну ладно, какое еще пророчество?