Розы и хризантемы

Папа смотрит в окошко, стучит пальцами по столу.

— Девять лет… Уже девять лет… — Он становится немножечко грустным. — Еще столько же, и наш маленький будет совершеннолетним.

Еще столько же?.. Еще целая такая же жизнь? Такая же долгая-долгая жизнь? Неужели я смогу прожить еще столько же?..

— Гостей принимаете? — В дверях стоит грузная курносая женщина.

— Мурочка! Это ты! Боже, я слышу: знакомый голос. — Мама заводит тетю Муру в комнату, обнимает, целует. — Действительно, что называется — сто лет, сто зим!

— Да, вот, видишь, жива еще. Прочитала в газете статью Павла Александровича и решила позвонить. — Тетя Мура разматывает платок, опускает его на плечи. Вокруг головы у нее уложены две толстые каштановые косы.

— Давно надо было позвонить, не дожидаясь никаких статей. Но все равно, молодец, что приехала. Извини, я только объясню девушке, что делать.

— Какой девушке?

— А, приходит тут одна, помогает по хозяйству. Раздевайся пока что. Павел, помоги Муре раздеться.

— Ясно! По-нынешнему, домработница, а по-старому — прислуга. — Тетя Мура усмехается басом. — Служанка. Третья древнейшая профессия. Я ведь тоже, между прочим, начинала свой жизненный путь в прислугах. Мне шесть лет было, когда меня привезли из деревни в Киев. А тебе сколько лет? Ты Светка, не так ли? — Она приподымает меня и прижимает к себе. — Боже, какая ж ты легонькая да худенькая! Когда ты была маленькая, ты была толстая и круглая, как бочонок! Что, уже не ешь масло ложками? До войны ты ела масло ложками! Павел Александрович! Ну, давайте уж поздороваемся!

— Здравствуйте, Мурочка, дорогая! — говорит папа и целует тете Муре руку. — Рад вас видеть.

Мама снова появляется в комнате.

— Мурочка, родная, ну, расскажи, как ты живешь! Работаешь? Где?

— Работаю, разумеется. А жизнь? Что ж… Что называется, без перемен.

— Что ты имеешь в виду? Что значит без перемен? Ты ведь во время войны оставалась в Киеве.

— Нина, война три года как кончилась!

— И ты сразу вернулась в Москву? Не позвонила, не объявилась…

— Настроения не было. — Тетя Мура усаживается на стул. — И хвастаться к тому же нечем. По всем швам швах! Карьера не состоялась, муж бросил.

— Это еще не причина записываться в отшельницы! Конечно, много пережито, что там говорить… Но все-таки замыкаться в себе тоже не выход.

— Ы-гм!.. Ты права. — Тетя Мура кашляет, вытаскивает из кармана пачку папирос. — У вас курить можно?

— Боже мой! Ты куришь? — пугается мама. — Давно? Это же страшно вредно! Павел тоже смолит с утра до ночи. Сколько ни говорю, сколько ни убеждаю, все впустую!..

— Что делать, Нина… — Тетя Мура закуривает и выпускает изо рта струю дыма. — Жить вообще вредно. И как ни хитри, все равно помрешь.

— Ах!.. — говорит мама. — Да, но что же я сижу? Там у меня бульон на плите… Вы меня извините.

— Что слышно, Павел Александрович? — спрашивает тетя Мура. — Какие новости?

— Да никаких, — отвечает папа и, усмехнувшись, повторяет: — Никаких…

— Пишете?

— Пишу…

— О войне?

— Нет, теперь о мире.

— Вы, значит, были под Сталинградом?

— Так точно, был. Сначала в дивизионной газете, потом в армейской.

— Страшно было?

— Страшно? Не знаю, Мурочка, это, пожалуй, не то слово. Не отражает того состояния. Три дивизии там уложили, под Сталинградом.

— Зато переломный момент. Конец отступлению.

— Переломный момент наступил потом. А вначале был приказ Ставки: атаковать в лоб. У немцев укрепления — скала. Первый состав выбили, стали подвозить подкрепление: мальчишек шестнадцатилетних, они не то что стрелять, на ногах-то стоять не могли. Путались в полах шинелей. Шинели пошиты на взрослых солдат, а эти недокормыши военные, ростом с двенадцатилетних. Их сразу — с эшелона, под ружье и в атаку. Никто не возвращался… Бессмысленная бойня, не продвинулись ни на шаг. Трижды Москву запрашивали — один ответ. Ослушаться, вы знаете, нельзя.

— Ы-гм, я знаю. — Тетя Мура кивает. — Знаю… Но бывает, что и не ослушаться нельзя. Вот в чем сложность…

— Батюк, командир дивизии, после третьей такой атаки застрелился. Доложили ему, что дивизии больше нет, отдал приказ комендантскому взводу, последнему, что у него оставалось, — в атаку! — поднялся из блиндажа — там строение какое-то рядом было, — зашел за угол и выстрелил себе в голову. Отрапортовали, что умер от разрыва сердца. Непонятно, почему не убит? Естественнее было бы на войне.

— А чтобы не делать из него героя. Убит — герой. А разрыв сердца — просто слабак, к самоубийству ближе.

— Возможно…

— Но в конечном счете немцев все-таки погнали.

— Погнали… После этого пришел новый приказ: изменить план наступления в соответствии со сложившейся обстановкой. Пошли в обход и прорвали немецкую оборону.

— Павел Александрович, надо об этом писать. Вы должны писать об этом.

— Я уже написал.

— Так все и написали?

— Ну, разумеется, не все… Честно говоря, вы, Мурочка, пожалуй, первый человек, которому я про это рассказываю.

— Благодарю за доверие.

— А когда пишешь, ради общей идеи приходится поступаться деталями, — объясняет папа. — Особенно в художественном произведении.

— Мальчики шестнадцатилетние — детали? — спрашивает тетя Мура.